Илья Бояшов - Джаз

О следующем новорожденном нашлась лишь небольшая заметка (опять-таки в Интернете), суть которой в следующем: сильнейший украинский игрок в го начала 90-х годов прошлого века Юрий Ледовской явился на свет 9 октября 1967 года.

Кавабата сразу вспомнился мне. Его роман «Мастер игры в го» – один из самых изящных цветков в тяжелом букете мировой классики – вспомнился мне. Ах уж эта игра в го! Ныне покойный друг однажды подвел меня к столику и показал, как играть в нее… Этот низенький столик! Эта чаша с белой и черной галькой, которая прежде всего напоминает об океане, с усердностью опытного шлифовальщика неустанно создающего камешки-голыши. Они подобны политикам: такие же круглые, без шероховатостей, без остроты… Гладкость их изумительна. Их хочется бесконечно сжимать, ощупывать, ощущать, чувствовать, как они нагреваются в ладони. А разлинованная доска! Триста шестьдесят одно пересечение линий, которое, как утверждают японцы, «объемлет все законы Вселенной, Божественные и человеческие». Впрочем, игра в го есть сама Вселенная: в ней созидаются галактики (они в ней также и рушатся), в ней вся гармония мира и весь его ужасающий хаос. Не иначе ее привили восприимчивым азиатам инопланетяне. Наоки Сандзюго сказал: «Завидую тем, кто играет в го. Ведь игра в го, если считать ее бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же высоко ценить ее, то по ценности с ней ничто не сравнится».

Юрий жил в городе Харькове. В 1993 году он стал чемпионом Украины и первым в стране достиг уровня шестого дана. Первый представитель Незалежной на чемпионатах мира (16-й чемпионат, Япония, 1994). Завоеванное там Ледовским двенадцатое место – наивысшее достижение ребят с Днепра на подобных выступлениях до настоящего времени… Разыскал я и единственную фотографию. На черно-белом снимке за доской – маленькая китаянка (как указано в комментарии, «восходящая звездочка китайского профессионального вэйчи Лю Я Тэ»), напротив этой крошечной женщины, вполоборота к нам – сосредоточенный молодой человек с великолепной густой шевелюрой. Судя по всему, Ледовской уже умер – во всяком случае, в тех о нем сведениях, которые удалось разыскать (буквально крупицы, крохотки) постоянным рефреном является слово «был».

А вот где я, родившийся в 1961 году, был 9 октября 1967-го? Скорее всего, в родном дворе, вместе с ватагой подобных мне горлопанов – в питерском октябре не совсем еще холодно.

Приезжая сейчас в дом родителей, наблюдая пустые пространства с их качелями, на которых никто не качается, с горками, с которых никто не съезжает, с полями, на которых никто не пинает мяч, с тоской вспоминаю время, когда целые детские орды слонялись по этим местам (совершенно в 60-е неухоженным), когда заполняли их с утра до вечера толкотня, истошные вопли, драки, споры, игры в «слона и мильтона», в «ушки», в догонялки, в лапту, когда матери выпускали на площадки, где вечно шатались разнообразные компании, даже сопливых трехлеток. Да, стоило сунуться во двор соседний – могли и серьезно побить. Да, отнимали деньги, выклянченные у родителей на мороженое! Но как славно было выходить на свою территорию, самозабвенно возиться, кувыркаться, драться, ползать и пачкаться в том благословенном болоте, под завязку заполненном такими же головастиками, перепачканными и орущими.

Вообразив двор 9 октября 1967 года, наблюдаю себя самого, шестилетнего, копошащегося под вечер в общей куче-мале, работяг, отдыхающих с пивом за дощатым столом, а также закат над Охтой, карнавальный по краскам, немыслимый по их сочетаниям, тот самый, навсегда во мне отпечатавшийся, вместивший в свой ореол очерченные, словно грифелем, контуры дальних зданий – все эти крыши, антенны и трубы (над ними кровавились облака), березы, желтизну которых не прятала даже тень, наконец, родную хрущевку, выступающую из сумрака, словно крейсер со светящимися иллюминаторами (отражение все того же вечернего солнца). И из каждой распахнутой форточки – запах жарящейся пищи, музыка, голоса озабоченных взрослых, где-то смех, где-то плач, где-то Зыкина, где-то Битлы… Этот звуковой винегрет, музыкальный кишмиш, какофонию перекрывает громоподобный голос моей озабоченной матери: «Парень, пора до-мооо-й!»

Неохотно откликнувшись на ее пятый зов (дальше тянуть нельзя: это опасно для задницы), потрепанный, грязный, ощупывая штаны, я, шестилетний пройдоха, знать не знающий о монахине и свалившемся «Тандерчифе», не ведающий, что будет со страной через каких-то там сорок лет, сплевывая, шмыгая носом, тащусь мимо себя самого, пятидесятилетнего, применившего метод , затаившегося на скамье, потрепанного теперь уже жизнью. Я, пришелец из будущего, бесприютно остающийся в несуществующем ныне дворе, с тоской наблюдаю себя малого, беззаботного, с видимой неохотой отворяющего дверь парадной – вот скрипит ее пружина, вот сутулится маленькая спина, вот-вот и я потеряю себя из виду.