Илья Бояшов - Джаз

9 октября 1967 года Рафаэль волновался. Сельди в бочке – слабенькое сравнение с битком набитым залом «Олимпии». Голоса любознательных парижан в фойе, гул освещенного зала (шум поистине колизейский) не гасили даже стены и ковры грим-уборной – именно там мариновалась в поту и сомнениях предназначенная на двухчасовое заклание жертва. Гримерная обыкновенна: лампы, фены, узкий и длинный стол. На столе армию банок, баночек, выдоенных тюбиков с выползающими из них «язычками» крема разделяют на две равные части лежащие бессильно руки Орфея (релаксация, попытка сосредоточения). Стол не представляет собой ничего особенного: обычная цитадель женоподобных стилистов, услада стареющих прим, с надеждой взирающих на жестяную и стеклянную армию зелий, способных хотя бы ненадолго обмануть самого зоркого зрителя. Несколько слов о зеркале. Что бы о нем ни твердили Кэрролл и прочая компания сказочников, оно всего лишь реальность, отражающая все подряд. И тем не менее напротив всамделишного Мигеля Санчеса, насупившегося, приготовившегося к бенефису мадридского паренька, – истинное порождение двадцатого века, одно из чудес его, продукт слияния таланта с бушующим океаном денег – расфранченный, напомаженный, умащенный кремами и пудрой, драгоценный божок Рафаэль.

Успех выступления был грандиозен!

Кстати, о Париже! В поисках материала о дне я наткнулся на речь некоего французского психоаналитика, произнесенную им в столице перед своими коллегами как раз 9 октября 1967-го (выступление связано с основанием Парижской школы фрейдизма). Точно известно: доклад спровоцировал у почитателей Фрейда заметный подъем артериального давления, следовательно, был не из разряда обыденных. В чем суть самой речи и ее многочисленных комментариев, пересыпанных такими терминами, как «структуралистская ревизия», «пасс – особая процедура инициации», «акт обретения сингулярности», «деинституциализация психоаналитического опыта» и т. д. и т. п., я решительно не понимал до той самой поры, пока любезную помощь в расшифровке марсианского языка не оказал мне попутчик в поезде Петербург – Москва, представившийся сотрудником Института им. Сербского. Слово за слово, и после раздавленной (к обоюдному удовольствию) фляжечки «Арарата» выяснилось: французский врач поставил в своем историческом спиче чрезвычайно важный вопрос: как и на основании чего психиатрическое сообщество признает того или иного психоаналитика в качестве своего члена?

Не вникая далее в аргументы парижанина (а на каком, собственно, основании сообщество признает своим того или иного кандидата?) и в последующую профессиональную дискуссию, к героям дня 9 октября 1967 года причислю и Жака Лакана.

Разумеется, ранее я и не подозревал о существовании человека, которого одни почитают за гору, равновеликую Зигмунду, другие представляют забавным и сознательным шарлатаном, отзываясь о его творчестве как о бессвязной системе псевдонаучной тарабарщины. Впрочем, в незнании мною очередного титана нет ничего удивительного. Еще один мой хороший знакомый, в отличие от доцента-приятеля увлекающийся личностями именно гороподобными , решил как-то подсчитать общее количество гениев. Помню, на его столе набралось порядка десяти опухших от информации сорокавосьмилистовых тетрадей. Экспериментатор посетовал: за неимением времени была сделана всего лишь пробежка по «Британнике» и Брокгаузу с крупноячеистым сачком, в который попались даже не рыбины, а полновесные кашалоты. Таким образом, предмет исследования ограничился личностями мирового масштаба – за кадром остались гении «региональные» и «местные». Как прикинул мой счетовод, если сложить и их, получится что-то около миллиона «ботаников» (позднее я вспомнил о подобной классификации, бесцельно болтаясь в ожидании парома по центру Стокгольма и чуть ли не во всех дворах и парках натыкаясь на памятники и доски местным авторитетам, о существовании которых узнал благодаря полному отсутствию в карманах шведских крон, а следовательно, и возможности заполнить часы досуга иными занятиями). Замечу в свое оправдание: лишь к пятидесяти годам (и то случайно) столкнулся я в букинистической лавке на Литейном с таким матерым человечищем, как Кавабата (его книжка просто попалась под руку), и познакомился с ним. Что же тут говорить о корифеях самой загадочной секты, которая прячется за глухими стенами «флигельков», лечебниц и психиатрических клиник.