Михаил Холмогоров - Жилец

Но в Косте-то и оказалась могила зарытой собаки. Фелицианов, ожидавший опасность от давешнего разговора со Смирновым, слишком поздно понял это: когда с иронического языка слетела насмешка над загнавшей Костю в советскую Россию «Сменой вех», а Штейн поймал, не дав слову разбиться об пол и стены и разлететься по душному кабинетному воздуху. Жорж, приметив злой, ищеечный огонек, взблеснувший за толстыми Штейновыми очками, запоздало прикусил язык. И тем самым только возбудил аппетиты уполномоченного ОГПУ.

Град вопросов обрушился на несчастную фелициановскую голову.

– А что вам Панин рассказывал о своих связях со сменовеховцами? Кто его посылал в СССР? Кто именно – Устрялов? Василевский Не Буква? Что вам известно об этих людях, ну хотя бы со слов Панина? О Сапожкове? О Любимове?

Отнюдь не со слов Панина, а краем уха из чьей-то праздной болтовни и боковым зрением из газет Георгий Андреевич зацепил имена профессора Устрялова и этого самого Василевского с дурацким псевдонимом Не Буква, а про Сапожкова и Любимова услышал первый раз от самого Штейна, но ответы его были так нетверды, он так мялся на уточняющих вопросах, что стало ясно: ни единому словечку Фелицианова уполномоченный ОГПУ не верит. И каждый звук, исторгнутый из мгновенно пересохшего горла, каждая пауза между звуками, изначально неверными, фальшивыми, волокли Георгия Андреевича вниз, в черную пропасть, образованную провалом ненасытного следовательского рта с негритянскими губами. Он губил, губил и себя, и Костю, и неведомых ему Сапожкова, Любимова.

Старая истина: ни злым псам, ни хулиганам не показывать испуга. А уж чекистам – тем более. Не удержав волнения и страха, дав им выскочить наружу, Георгий Андреевич упустил момент, когда товарищ Фелицианов превратился в гражданина Фелицианова.

Рука потянулась к чайному стакану – горло смочить. Стакан был пуст. А второго не подадут. Штейн как бы и не заметил жеста.

Ах, не нужно мне, Арон Моисеевич, вашего товарищества и доверия вашего не нужно. Выбраться бы отсюда живым и свободным, не замаранным предательством.

Бог не принял немых молитв, обращенных не к Нему, а к записному атеисту товарищу Штейну.

Фелицианов сделал попытку перехватить инициативу:

– Как помнится, советские газеты довольно благосклонны к Устрялову и «Смене вех». Что ж вы меня о них допрашиваете?

– У газет свои задачи, у нас свои. Там пропаганда, а у нас – реальное дело. Зачем, с какой целью в СССР под вывеской «Смены вех» засылают агентов белогвардейской разведки? Какие иностранные шпионские центры стоят за этим? Вы взрослый, образованный человек, должны понимать такие вещи. Я не сомневаюсь – вы прекрасно все понимаете, только не хотите нам помочь. «Не хотите» – мягко сказано. Заметьте, Георгий Андреевич, я пока еще мягко с вами говорю. Впрочем, сейчас не о вас речь, а о Панине. Вы ведь хороший психолог, вот скажите мне, когда Панин был искренен: в девятнадцатом году, когда в деникинских осваговских газетенках расписывал зверства Красной армии и ВЧК, или в двадцать третьем, когда, обнищав на «свободном Западе», приполз к нам на коленях и клятвенно обещал служить новой власти?

– Я не имел счастья встречаться с Константином Васильевичем в девятнадцатом году. А по возвращении из эмиграции он мне показался искренним до восторга. Он вернулся из Берлина совсем другим человеком. И в газетах тогда о нем писали, в «Правде», что Панин с открытой душой и бескорыстно стал работать на советскую власть, на светлое будущее…

– Мы имеем другие сведения на этот счет. – Штейн стал шарить по столу, рыться в папках, наконец извлек какие-то листы. – Вот, ознакомьтесь. Это показания гражданина Панина, подписанные им собственноручно. Любопытный документик. Там и о вас сказано.

В любопытном документике – почему-то без начала, а от синим карандашом пронумерованной 98-й страницы – Костя по наводящим вопросам давал утвердительные ответы о том, что, приехав в советскую Россию по заданию белогвардейского центра и германской разведки, тотчас же принялся за формирование диверсионно-шпионской группы. 26 мая 1923 года завербовал в нее знакомого по учебе (Косте в голову не могла прийти такая несуразная конструкция – «знакомый по учебе») в 7-й московской гимназии гр. Фелицианова Г. А. для агентурной работы в среде столичных литераторов. Подпись была похожа на Костину, но какая-то нетвердая, будто Костя ее не махом расчеркнул, легко и свободно, а прилежно высуня язык рисовал. И Костя за нею представился – не восторженный неофит, не совдеповский Действительный статский советник в дорогом заграничном костюме, а придавленный строгим учительским замечанием ученик первого класса. Георгий Андреевич, представив жалкого Костю-гимназиста, взял себя в руки, напрягся, сосредоточился. Методы у них старые, жандармские, даром что революционеры: брать на испуг, на обиду – боже, как это наивно!