Михаил Холмогоров - Жилец

Потом-то все образовалось и родители даже гордились внуком, его светлой головой и школьными успехами, смирным и сосредоточенным характером. Они ее простили, и она простила их. Но брата не простила. И не разговаривала с ним до самого ареста. И на письмо его из лагеря, с Беломорско-Балтийского канала, не захотела отвечать. Письмо покаянное и, как оказалось, последнее. А он сгинул там, на этом канале, хотя и сделался ударником, и даже тезка Валентина писатель Катаев умильный очерк о нем напечатал в газете, как бывший вор и грабитель перековался в образцового гражданина Страны Советов. Но раз Георгий Андреевич оказался живой, выходит, зря я так с Валентином? Он ведь искренне просил у меня прощения, страдал. И теперь я виновата перед ним. Может, это из-за меня он не уберегся, потерял волю к жизни…

И что, о Валентине рассказывать?

А потом в доме появился Володя. Володя любил ее преданно и немножечко назойливо. Он звал ее Королева Марго, а это было вульгарно и раздражало Риту. От легковесного француза ее раз и навсегда отвадил Жорж, небрежно-иронической фразочкой он прошелся по девичьим замираниям души по поводу страстей чужих королев и надуманных рыцарских похождений, и как-то сразу вся эта литература в ее глазах поблекла. С той встречи она с головой ушла в русскую классику. Поскольку друзей она быстро порастеряла, книги надолго остались единственной ее отрадой. А Володя потом помог ей поступить в институт, и окончить, и попасть на хорошую работу, а ей все что-то было мало от него, она срывала на Володе непонятно откуда берущиеся досады. А досада-то одна: как ни хорош, ни заботлив Володя, но ничего в нем не было от Жоржа. Маргарита этого не поняла даже в те страшные недели в госпитале, когда он мученически умирал на ее руках, она страдала от каждого его вскрика и физически ощущала все его боли. И как она его, изуродованного, остро полюбила! Остро и запоздало. Но только сегодня поняла природу своей несправедливости к доброму мужу.

А сейчас ее вдруг обожгла мысль: каждым шагом по этой дороге, вдвоем с Георгием Андреевичем, она переступает через Володю. Судьба – дура. Жестокая, несправедливая дура. Вот он Жорж – живой, настоящий, долгожданный. Можно тронуть его за руку, можно положить ему голову на плечо, как тогда, девятнадцать лет назад. Нет, нельзя.

До картофельного поля на склоне холма они дошли в полном молчании, не смея его разрушить даже вздохом.

А на поле Георгий Андреевич с невиданным упорством изнурял себя работой. Он не мог понять почему, то ли оттого, что стосковался по мирному огородному труду, порядком надоевшему в Зубцове, то ли от избытка редких в его годы сил. Мысль о том, что Маргарита Тимофеевна как-то внезапно, но непреклонно замкнулась, он развивать не рискнул – мало ли какие стихии одолевают женщин, может, еще выговорится, не сегодня так завтра. Маргарита тоже работала с лопатой в некоем исступлении, спеша прогнать минуты, часы, растратить всю энергию, чтобы не оставалось даже на ответную реплику в обратном пути. Завтра, завтра поговорю…

А никакого завтра не будет.

Георгий Андреевич подошел к знакомому дому в Троицком, нащупал ключ в условном месте, поднял глаза к замку – дверь опечатана.

Весной сорок четвертого года нежданно-негаданно выпала Георгию Андреевичу синекура. Больше всего он радовался тому обстоятельству, что здесь-то его никто не достанет: и должность незавидная, и заработок не бог весть какой. Зато свободен, как птичка Божия, ни от кого и ни от чего не зависим.

Война не только откатилась от столицы, уже самым последним скептикам стало ясно, что дни Гитлера сочтены, Бог сделал выбор и поставил на советские батальоны, и, хотя не одна тысяча похоронок придет в наши семьи, конец виден. С Москвы сходил облик прифронтового города, уже забывались и воздушные тревоги, и затемнения, зато все чаще даже среди бела дня салюты возвещали об освобождении наших городов. Стали открываться вполне мирные учреждения. Весной в Богословском переулке отремонтировали особняк для районного дома пионеров, где нашлось местечко Фелицианову: аккомпанировать на рояле занятиям секции гимнастики.

Когда-то в особняке этом весь второй этаж занимала квартира Паниных, и впервые Жорж попал сюда на Костин день рождения в четвертом классе. Он долго помнил ошеломление от обстановки в гостиной. Стены были обиты темно-зеленым с золотом штофом, сияли зеркала во весь рост, расширяя видимое пространство, совсем немного мебели, зато мастерской тонкой работы, и никаких излишеств. И тут не в деньгах дело – Жорж бывал в домах и побогаче, пороскошнее: отменный, подлинно аристократический вкус привел его тогда в восхищение.