Михаил Холмогоров - Жилец

– Чем я могу вам помочь? Пойти позвонить, у меня и деньги с собой есть.

– Да нет, что вы, тут все организовано – диву даюсь, как слаженно и толково. Жаль, конечно, об отпевании и заикнуться невозможно, но я заказала заочную панихиду. Свечку поставила. Но Саша не был верующим человеком. А больше чем тут можно помочь? Город чужой, ни родных, ни знакомых здесь нет, я уже билеты во Львов заказала – похороним Сашу, и уеду назад, в нашу квартиру. – И тут она не выдержала, разрыдалась, представив одичалый дом, в который уже никогда не вернется хозяин, а окно каждый раз, когда подходишь, возвращаясь с работы или из магазина, будет окликать тебя его голосом. И так продлится всю оставшуюся жизнь: входишь во двор и, повинуясь голосу, поднимаешь глаза к своему окну, оно блестит на солнце, не впуская взгляд за стекло, где никого нет.

Похороны были по-военному пышные, торжественные, но не ощущалось в них ни тени безвкусицы, всегда сопровождавшей подобные мероприятия в армии. Сашу – нет, он давно здесь ни для кого не Саша – подполковника инженерных войск Фелицианова искренне уважали и стеснялись дурного вкуса в его присутствии, как бы оглядываясь на него. Даже венки и цветы подбирали по его негласному желанию – ни одного искусственного. Вообще все подчинялось скрупулезной воле брата. Георгий Андреевич вдруг понял, кого он потерял. Нет, в прямом смысле потерял-то он сейчас, это неизбежно, потом потеряют и меня, и Левушку, и Николая. Тут другое – я его обронил по презрению, по равнодушию, по верхоглядству. Непоправимо давно.

Александр Андреевич был великий человек, его мосты перекинуты через крупнейшие реки Украины. Почему-то только сейчас он увидел их фотографии в фойе. Они все были отмечены тонким вкусом и расчетом. Как человек чуждый инженерии, Георгий Андреевич вынужден был верить на слово, к тому же надгробное, но он и в обряде умел улавливать истину. Была еще трудноскрываемая зависть в речи одного генерал-майора, она-то и заставила поверить в Сашин инженерный гений.

– Прошу близких проститься с Александром Андреевичем, – возвестил голос распорядителя похорон.

Георгий Андреевич поднялся на подиум. Сходства между братьями не было никакого, оно проявилось вот здесь и сейчас, в лице Сашки, уснувшего навеки, освобожденного от мук, от несносных болей последних дней, в лице спокойном и величественном. Вот он встанет, улыбнется, скажет: «Эк я вас разыграл!» – и голос явственно прозвучал в ушах… Но вот Георгий Андреевич наклонился над братом, поцеловал холодный, каменный лоб, и отлетел Сашкин голос, и неудержимо прорвалось рыданье, а ведь стыдно среди чужих людей. До боли прикусил губу, быстро сошел вниз, отыскал глазами пустой угол и уж там, закрыв руками лицо, дал волю слезам и острой сердечной боли.

Стук молотка вбивал эту боль все глубже, и стоило многих сил удержаться на ногах, подойти к Марии Викторовне, бормоча бессвязные формулы утешения, вести ее к автобусу, а там дальше – на кладбище, в какой-то зал, снятый военными для поминок, где опять говорили о талантливом инженере, о вечной ему памяти в сооруженных по его проектам мостах… А Георгий Андреевич снова сквозь все звуки слышал Сашкин голос, а закрыв глаза, видел его всего – медлительного, всегда спокойного и трезвого во всем, кроме любовных увлечений.

Вернувшись в Москву, Георгий Андреевич уговорил братьев большой компанией поехать в Зубцов, к Первовскому. Очень уж тяжко в московской квартире – давным-давно заселена Сашкина комната чужими людьми, и вроде привыкли к этому, но как глянешь на дверь, все мерещится, что вот откроется и в коридор выйдет живой брат. Опять же лермонтовская лекция – при своих, понимающих легче будет читать.

Дамы ревниво и насмешливо осматривали Лидию Самсоновну – ах, такая ли женщина нужна нашему блистательному Жоржу! – и сплетня готова была вспорхнуть тонкими намеками над кухонным столом: резали салаты, в духовку закладывали пироги с мясом и с капустой, а мужчины – что мужчины в час готовки? – кто в гостиной пульку в преферанс расписывает, кто бродит по больничному двору. На веранде два Жоржа и Левушка рассуждают о лермонтовской тоске в преддверии фелициановской лекции, о феномене ранней смерти, она витает над головами, и образ Александра Фелицианова встает перед глазами, опровергая явь. Всю эту неделю, засыпая, Георгий Андреевич видел брата, слышал его живой голос – почему-то Сашкина смерть воздействовала сильнее, чем предполагалось: он не ожидал от самого себя такой привязанности к младшему, поистине кровной. И спросил было Левушку, что он-то чувствует в эту минуту…