Андрей Назаров - Эшлиман во временах и весях

Несчастная страсть сгубила Алекова. С детства своего, прошедшего в тридцатые годы за игрой в шпионов и вредителей, боялся Алеков бюстов, боялся генетически, парализующим душу страхом, но пересиливал себя, отчаянно, как к пропасти, подходил к гипсовым, каменным, бронзовым или мраморным изваяниям и делал что-нибудь — язык показывал или щипал.

За исключением этой черты, Алеков был нормален в той же степени, как была нормальна сама жизнь, и целиком растворялся в тех пионерских, комсомольских, профсоюзных, осоавиахимовских и иных формах, которые она принимала.

Наполненная богатым содержанием классовой борьбы, жизнь настолько часто и круто меняла героев на врагов, что Алекова укачивало, и ощущал он себя отчасти в небытие. Это состояние разделяло с ним множество еще живых, а также большинство совсем мертвых современников, и даже переиздававшийся многотысячными тиражами крошка-сын, настойчиво спрашивавший отца о том, что такое хорошо и что такое плохо, ни разу не спросив, куда подевался сам отец.

Так Алеков и вписывался в повороты новейшей истории, зарабатывая на всех уровнях общения репутацию упругой посредственности. И только наедине с бюстами неудержимо распрямлялась в нем задавленная потребность жить и осуществляла себя через ужас кощунства.

Вот эта сладость осуществления и вернулась, ознобом пробежала по спине, когда сказал Грибов о бронзовом бюсте, что валяется на чердаке и ждет, дескать, своего часа.

Бросил Алеков карты, полез на чердак и, разбросав хлам, извлек бронзового идола, обтер рукавом, да так и замер с ним на коленях. Потом щелкнул по нему согнутым пальцем — и отозвался бюст, загудел протяжно и угрожающе, смешав хрупкие алековские представления о времени и пространстве. Вот тут, наверное, и снюхалась с нечистокровным животным забытая Альма.

Алеков затушил сигарету и снова начал рассматривать щенков. Он клал их по очереди на ладонь, потом переводил взгляд на Альму и, казалось, видел одну собаку с разных концов бинокля. Алеков любовно гладил рыжих щенков, враждебно косясь на вызывающе белого монстра, пытавшегося укусить его за палец.

«Как меня подвели! Ах, как меня подвели! — повторяла умилительная жертва собачьего адюльтера, вторя недавно свергнутому генсеку. — Все теперь отвернутся, а ведь восхищались, позицию занять просили. Репутацию кобеля, лауреата и призера, подмочил непоправимо. Отомстит мне элитная дама, с грязью смешает.

Но что дама — майор! Вот от кого беды ждать. Рявкнет, что испортил суку, не даст больше Альма породистого приплода. В вязках навсегда откажет. Еще бы дела не завел. Очень просто — сообщит, что гражданином Алековым испорчена потенциальная сука-медалистка. Нанесен удар по отечественной кинологии. Налицо попытка врага морально и физически разложить поголовье верных стражей революции — служебных собак. А «если завтра война? Если завтра в поход?»

Саморазоблаченный Алеков взял руки назад и задрожал. В уме его уже складывалось последнее слово, в котором он ссылался на торжественные допущения, отдельные провозглашения и даже приказы долго ить при коммунизме.

Ободренный последним приказом, Алеков подумал, что сгущает краски и мыслит явно не в ногу с эпохой. Повеселев, он с некоторой развязностью попросил прокурора и граждан судей взглянуть в окно, и даже сам взглянул, но увидал клетки решетки, за которыми ничего убедительного не происходило.

Тогда Алеков на всякий случай признал наличие состава преступления, но просил о смягчении, отрицая, что окончательно погубил Альму для отечественного собаководства. Он просил суд заслушать показания реабилитированных генетиков, свидетелей защиты.

«Приобретенные качества не наследуются! — восклицали недавно восстановленными голосами гипотетические генетики. — Доводы обвинения не соответствуют науке!»

«Да, не соответствуют! — громил государственный обвинитель слабые доводы защиты. — И скажите за это спасибо нашей социалистической законности! Когда обвинение соответствовало науке, где были вы сами, граждане генетики?»

Суд удалился на совещание, оставив Алекова наедине с бездонной ночью. Не раздеваясь, просидел он в кресле, уйдя в него целиком — с сомнениями и ногами, — а потом задремал и преследовал нечистокровного обольстителя, а тот прятался от него за бюст, кокетливо прикрываясь пиковой семеркой.

Таяла ночь, тихо проступала на шторах тень сводной решетки.

— Пора, — решил Алеков, очнувшийся из сна с ожесточенной душой насильника.