Евгений Алёхин - Ядерная весна [сборник litres]

– А какая глубина в Барзасе? Шесть метров?

– Думаю, метра два.

– Так мелко, – радуюсь я. – Это значит, ты сможешь достать там до дна?

– Смогу, – отвечает папа.

Мы входим в лес. Когда папа устает, он спускает меня на землю. Мы идем, держась за руки. С одной стороны пустая дорога, с другой стороны – настоящий русский лес, который живет, дышит, звучит голосами разных животных. Папа находит пару ягод малины и скармливает их мне.

– Какую ягоду можно есть? – спрашиваю я. – Малину? А еще?

– Костянику, – отвечает папа.

– А какую нельзя есть?

– Волчью нельзя.

– Заболит живот?

– Да. Сильно заболит, не стоит ее есть.

– Пусть тогда волки ее и едят. Здесь же живут волки?

Солнце краснеет и спускается за деревья. В сумерки мы устаем гулять. Это значит, что нужно поворачивать обратно. Всю дорогу домой я проведу у папы на руках или на шее. Я больше не способен генерировать свои детские вопросы, поэтому он читает мне стихи. Он знает наизусть Хармса, Успенского, что-то из детского Маяковского. Но для меня пока не существует этих авторов. Для меня есть только голос отца, и папа сам создает эти истории на фоне леса. Я не сомневаюсь, что он придумывает их в настоящий момент.

Чаще всего он читает мне «Великана с голубыми глазами» Назыма Хикмета. Это первое стихотворение, которое я выучу в детстве, которое отчасти запрограммирует мою жизнь. Не знаю, как там решит редактор, но я хочу привести его сейчас целиком (вдруг у читателя, как у меня сейчас, нет доступа в интернет):

В папиной версии этого воспоминания я говорю:

– Это ты – великан с голубыми глазами.

– Куда уж мне, – отвечает он и уже представляет, как будет пересказывать эту историю своей жене – маме – за ужином, когда мы все сядем за стол, сестра с нами, и попробуем делать вид, что не было никакой ссоры. Папа даже заготавливает такой застольный комментарий: «Когда я говорю, что во мне сто семьдесят – преувеличиваю, да и глаза – серые».

А я помню другое. Помню, как обиделся на это стихотворение. От голода у меня начинает болеть живот. Но говорю я не про живот, а только про стихотворение. Не знаю, как это передать сейчас с помощью прямой речи. Ведь я описываю случай спустя двадцать восемь лет. Какие слова я тогда подобрал? Но точно помню смысл. Я говорю ему, что не хочу, чтобы мама уходила к карлику. Не хочу, чтобы великан оставался одиноким. Всей своей жизнью докажу, что такого не будет.

Сейчас мне не нравится это стихотворение до боли в животе.

Но папа снимает меня с шеи, как-то очень удобно берет на руки, животом вниз, и одна ладошка намагничивается, оказывается на моем животе, прямо на самом больном месте. Тепло папиной ладони успокаивает боль, впитывает ее в себя, боль заглушается ощущением теплого.

– Стихотворение не об этом, – говорит он.

– О чем? – спрашиваю я.

Он недолго думает. Мы уже выходим из лесу. Его ладонь все еще на моем животе. И он говорит:

– О том, что надо вовремя ложиться и вовремя вставать. А если заболел животик, тихонько пукнуть.

На секунду я обижаюсь: он издевается надо мной. Но обида быстро проходит, и мне становится так хорошо, как будто это самые добрые слова, что я слышал в жизни.

– Пукнуть, – говорю я и смеюсь.

Саша Логинов несколько секунд прислушивался и, когда убедился, что его родители ушли и закрыли дверь ключом, вдруг резко сказал:

– Брось ты эту херовину.

Он имел в виду конструктор, в который мы играли. Я как раз возился с деталями, как всегда мечтая собрать автомобиль на колесах из того, что подвернется под руку. Но я сразу выпрямился от непозволительно резкого слова, – сам почти никогда еще не произносил таких, – освободил руки и послушно уложил их себе на колени.