Николай Шмелев - Ночные голоса

— Александр Иваныч, да что ж это такое, в самом деле? Вы же вроде поняли нас… Условия стали ставить…

— Уходите… Она права… Лучше вам уйти…

— Уйти?.. Ну, ладно. Уйдем, — поднялась она с табуретки. За ней поднялся и муж. — Но мы еще придем. Мы по-другому придем… Не хотите миром? Не надо… Думаете, и на вас никого нет? Найдем! И на вас найдем… Это еще неизвестно, кто там будет — вы или мой сын… Пьяницы, хулиганы! Напились, на мальчонку навалились, бугаи… Нашли над кем куражиться… Доценты, профессора… Давить вас надо, таких профессоров! Лежишь теперь — и поделом тебе, лежи. Поделом! Твое счастье, что не сдох… Ничего, сдохнешь, сволочь, дай срок…

Вечером, перед ужином, на полчаса забежала Верочка. Он не раз пытался запретить ей приходить, кроме как по воскресеньям, — достается им теперь, бедным школярам: как ни верти, получается полный рабочий день, а им ведь и поиграть еще во что-нибудь хочется, и на улицу пойти, и с книжкой поваляться, животом на диване, задрав ноги кверху, но она не слушалась его, приходила почти каждый день. Хорошо еще, что больница была недалеко от их дома, у Петровских ворот, две троллейбусные остановки пешком, а то и того ближе — прямиком через проходные дворы. Конечно, ворчал он больше так, для порядку, на самом-то деле его ужасно радовали ее приходы, он ждал их, даже как-то готовился к ним, обдумывал, вспоминал, что еще они не успели в прошлый раз обсудить, что еще он хотел ее спросить тогда, но так и не спросил… Что ж… Все естественно… У старшей уже своя жизнь, у нее жених, скоро замуж выйдет, да с ней они и не были никогда особенно близки: отец ты — ну и отец, значит, так надо, а дома ты, нет ли, разговариваешь ли ты или молчишь — твое значение не в этом, а в том, что ты вообще есть… Ну а жена… Что ж жена… Чего они с ней не обсудили до сих пор, за их двадцатипятилетнюю совместную жизнь? Чего еще не сказали друг другу? Все сказано, все сказали. И надо благодарить Бога хотя бы уж за то, что им до сих пор еще не тяжело вместе, что им можно и теперь, под старость, как в былые времена, без всякой натуги посидеть рядом вдвоем и помолчать: ты думаешь о своем, она о своем, и обоим, в общем-то, хорошо…

Верочка, как всегда, принесла с собой кучу разных новостей: на улице выпал снег, только немного, дворники его почти весь уже соскребли; кот дома опять драл диван, мама его отшлепала, а он обиделся, уполз в дыру под ванной и, как они его ни звали, не вылезает оттуда и все еще там сидит; Ларкиного жениха послали на неделю на картошку, а у них билеты в театр, на «Принцессу Турандот», но Ларка ее с собой не берет, говорит, что все равно не пустят, выгонят с позором, потому что детям можно только после шестнадцати лет… Поговорили и про школу, и про мальчишек у них в классе — какие они все дураки: хоть и воображают, и дерутся между собой, но если учительница их ругает — плачут хуже девчонок, смотреть противно, как в детском саду… Весело они поболтали тогда, хорошо… Но когда ей уже надо было уходить, она вдруг, наклонившись, спросила, глядя ему в глаза серьезным, недетским, тревожным каким-то взглядом, как будто от его ответа зависело что-то до чрезвычайности важное — даже не для него, а для нее:

— Папа, ты их простил?

— Их? Кого их, Верочка?

— Всех этих… И мальчишку этого, и этих, которые тебя избили… Мама говорит, к тебе сегодня приходили от них, просили простить… Ты их простил?

— Не знаю, малыш… Даже и не знаю, что тебе сказать… Может быть, и простил бы. Но я же ведь не один… Другие не простят…

— Другие, другие… Я их не знаю — других…

— Ты понимаешь, какое дело… Ну, допустим… Ну, допустим, я прощу… Хорошо, прощу… Но, думаешь, хоть кто-нибудь из них спасибо скажет за это? Не скажут, уверяю тебя, не скажут… Вот в чем все дело… Только одно и скажут: дурак, лопух, слюнтяй несчастный… Думаешь, мне это не обидно? Что ж я действительно за дурак-то такой особенный на свете? А?.. Еще ведь и смеяться будут за спиной; уговорили дурака, обманули, так ему и надо… И никто, малыш, не поймет… Вот что грустно — не поймет…

— Я пойму.

— Ты поймешь… Я знаю, ты-то поймешь… Но это уж очень немного — я да ты…

— Ты опять про других… А я про тебя… Для себя ты их простил? Или не простишь — никогда и ни за что?

— Для себя? Для себя, Верочка, я давно простил. И не только их… Но разве это изменит что-нибудь? И самое грустное знаешь что? Что я сам искренне до сих пор не знаю, что же лучше: прощать или не прощать? И так плохо, и так плохо… Не знаю, малыш. Ничего я не знаю… Знаю только одно: если кто-нибудь когда-нибудь, не дай Бог, обидит тебя — я его убью. Возьму топор и убью… Я, малыш, не шучу. Я правду говорю. И пусть потом делают со мной что хотят… Господи ты боже мой! Ну что я такое несу?! Чем я тебе голову забиваю?! Ты бы меня хоть остановила… Ты же маленькая, ты же ведь еще в куклы играешь…