Андрей Дмитриев: Этот берег

Уже не помню, где и у кого мы встретились впервые в нашем областном центре. Помню твои глаза, когда я вдруг необычайно осмелел и предложил: поехали ко мне . И ты ответила мне просто: ну а как иначе ? Помню твои глаза. Помню все твои улыбки, обращенные ко мне, сияющие и прямые, как стволы молодых сосен на их солнечной стороне. Ты была рядом, когда я звал тебя, — и всегда неподалеку, когда я был с другими или озабочен был чем-то другим. Ты была как воздух, который есть всегда и везде, о нем не думаешь, привычный воздух — его можно и вдохнуть, и выдохнуть, он все равно никуда не денется… Однажды я спросил тебя, отчего ты так ко мне привязана. Помимо прочего и главного, того, что только для двоих и не подлежит огласке, ты мне тогда сказала, что я — человек щедрой души. Мне это, помню, до того польстило, что я поверил в справедливость твоих слов… Я уже не знаю, зачем я вздумал в Хнове вступить в брак. Возможно, я устал жить в районном общежитии профсоюзов, на связках книг, и мне хотелось иметь дом, чтобы было где расставить эти книги. В ту пору моя будущая жена была еще вполне приветливой и милой — и у нее был дом. Я объявил тебе в привычной между нами доверительной манере, что я женюсь — женюсь, конечно, по любви, и что, конечно, такова судьба, — и ты исчезла. Но воздух еще был: когда я о тебе вздыхал — я дышал… У меня родились и принялись расти дети. Им было, соответственно, три и четыре года, когда ты вдруг дала о себе знать и предложила повидаться в нашем областном центре. Сидели мы в кафе, не помню где, и между прочим ты сказала, что вокруг тебя да около все ходит-бродит один хороший человек, то подойдет, то отойдет, посмотрит, снова подойдет, — он хочет, чтобы ты за него вышла… И ты меня спросила, даже весело, с улыбкой — но не той, сияющей, как ствол юной сосны на солнце, но насмешливой и вместе с тем растерянной улыбкой: «И ты меня ему отдашь?». Я не нашел ничего лучше, чем ответить: «Я ведь щедрой души человек», — и этим продырявил небеса, но воздух в этот день не сразу вытек весь. Мы из кафе пошли к тебе. Мои ласки были нехитрыми, да и недолгими от нетерпения, но отчего-то мое тело и все, что я в себе зову душой, — было одним счастливым богом. Потом, когда я уже вышел из душа, ты лежала на боку, не прикрытая, лицом ко мне. Ты смотрела мне в глаза. Взгляд твой был спокойным, но он не был тихим — нет, он не был тихим, этот взгляд. Я не хотел уходить. Я хотел остаться, пусть на полчаса, лучше на час… Я хотел остаться навсегда счастливым богом. Мне было ясно: если я на час останусь, я останусь навсегда. Но увидел, как мои дети, — это случилось за неделю до нашей встречи, — мои дети сидят в луже возле дома среди голубей и вместе с ними едят хлеб, который я же этим голубям в лужу набросал. Отвлекся на минуту — а дети уже в луже едят с голубями размокший грязный хлеб. Ужасно было это видеть, но и ужасно трогательно было об этом думать. И отчего-то я подумал: если я сейчас останусь у тебя, дети так и будут сидеть в луже, есть мокрый грязный хлеб, и некому будет их из лужи доставать, — и это при том, что я их тогда сразу же извлек из лужи… Я испугался. Пока я путался в штанах и рукавах, ты всё еще смотрела на меня, и взгляд твой не был тих. Я ушел. Весь воздух вытек, и я задохнулся… Чем было тогда это воспоминание о луже: быть может, чувством долга и осознанием ответственности? Ну нет, если быть с собою абсолютно честным. Это был страх огромной, небывалой в моей жизни перемены участи. Это он напомнил мне о луже с детьми, хлебом и голубями. Это он указал мне на нее. Страх, скажу я, забегая наперед, — хороший указчик, но плохой советчик.

Когда-нибудь я напишу роман о своей жизни, и он будет называться «Не своя жизнь». Или лучше «Человек, который задохнулся». Там будет все о жизни без тебя: и Хнов, и Украина, и рассказ о Капитанской Дочке, и кулинария, и Киевское море, и парк Шевченко, и Шевченко в Каневе, и поиски пропавших мальчиков. И будут там, чего уж прибедняться, не только неудачи и огрехи, но и некоторые достижения: упоминание в газете «Первое сентября» — меня там хорошо упомянули; мое имя в докладе самого министра на всероссийском совещании — оно ведь прозвучало на весь мир учителей… Кто вспомнит этого министра, и где теперь хорошая газета «Первое сентября»? Об этом поздно толковать… Глупо чваниться, еще глупее сетовать; мне надо попытаться уважать свою судьбу.

Возможно, ты, а всего верней мой будущий читатель резонно спросит: о чем был бы мой роман, проживи я свою жизнь, то есть жизнь с тобой, и стоит ли такой роман читать?