Андрей Дмитриев - Этот берег

Близился вечер; я неслабо вымок. Пожалуй, не похолодало, но меня уже познабливало… Я вернулся на Борщаговку, забрел в ближайший к дому магазин и, сделав вид, что я забыл про антибиотики, купил двухсотграммовую фляжку «Шабо»… Дома обсох и разогрел ужин, затем занес в компьютер и отправил Капитанской Дочке заранее затверженный ответ…

А за ужином прикидывал, о чем в своем ответе я не упомянул, о чем мне следовало, быть может, поговорить заранее — и о чем мне можно было до поры умолчать.

О климате или еде?.. Еда и климат Украины сами себя хвалят. О языке?.. Я здесь ни разу, никогда, ни от кого не слышал дурных слов в ответ на мои русские слова, не видел на себе ни одного косого взгляда. Майдан?.. Ну что ж. Я дважды побывал на Майдане, и первый раз — в начале декабря тринадцатого года. Я специально наварил на базе кулеша, даже и не кулеша, а чего-то среднего между традиционным казачьим кулешом и бограчем: такой густой и острый сытный суп… Я привез его «на Владике» к Майдану в двенадцатилитровой кастрюле и передал кому сказали. Второй раз я там оказался просто так, без повода, перед самым Новым, четырнадцатым годом. В горячей зябнущей толпе я потоптался вместе с ней, послушал речи и песни, даже сам пытался петь, нечаянно увидел тех, кому когда-то передал кулеш, — они вернули мне кастрюлю вымытой, и это на меня, не скрою, произвело впечатление… Ни восемнадцатого, ни двадцатого февраля я на Майдане не был и не знал, что там творится. Я сидел один на пустой базе и по книге изучал и сравнивал различные рецепты моего любимого рассольника. Помню, было тихо как во сне. Так было тихо, что было слышно изредка, как крадется кошка, как ворона или белка роняет с высоты неподалеку мерзлые чешуйки сосновых шишек. Звуки киевских выстрелов до меня не долетали, я узнал о них лишь на следующий день. С тех пор я отчего-то разлюбил рассольник. Я его не ем, готовлю только если просят, и не могу в него смотреть… О чем еще я не поговорил? Политика?.. Ох, это долгий разговор, и он уместен не в письме, а прямо здесь, с глазу на глаз, да и в любой компании — то есть послушать нужно многих, не одного меня… Об очень многом, о сложном, странном и о страшном — и в самом деле лучше мне было говорить не в письме по электронке, а потом, когда они приедут: свободно и неторопливо, по ходу созревания вопросов, ничего не упуская, и сама жизнь, во всей ее запутанности и полноте, будет нашим собеседником…

Помыв посуду, я вновь сел за компьютер. Я понимал, что Капитанской Дочке на ответное письмо необходимо время. К примеру, мой совет, пожалуй неожиданный — перебираться в Украину не по одному, а вместе — наверняка требовал значительного времени, чтобы его вдвоем обговорить… И все-таки, на всякий случай, я не удержался и залез в свой ящик. К моему удивлению, ответное письмо уже пришло:

« Мой дорогой Учитель! Я виновата перед Вами, и Вы меня совсем не поняли. Всему виной наше неумение обо всем говорить прямо. Мы, если захотим о чем-нибудь сказать, то все вокруг да около… Попробую прямо. Не о такой, как Вы подумали, второй жизни мужа идет речь. Он собирается не в Киев или куда-нибудь еще, а в Донецк. Теперь Вам все понятно?.. Вот, написала и смотрю: опять не прямо. Гена собирается в Донецк, как он сказал, повоевать. Теперь Вы поняли?.. Я — против, моя боязнь иного рода, чем та, что Вы предположили по моей вине. Я все же жду от Вас настоящего ответа на вопрос: что мне делать? Я вас не тороплю пока, но буду ждать, пока возможно. Не сердитесь на меня.

Всегда Ваша

Капит. Дочка »

Я выключил компьютер. Сидя перед темным его экраном, я потихоньку допивал коньяк. Было непривычно тихо. Я встал, подошел к окну и понял: прекратился дождь… Я был убит.

Конечно, я ей отписал — сверхкратко, в телеграфном стиле: « Я понял, извини. Ты права, что против », — а дальше: или я не поддержал продолжение нашей переписки, или она раздумала теребить меня своими бедами, но разговор иссяк, мой электронный ящик зарос мхом, я в него больше не заглядывал… Других дел в Киеве не оставалось; выходило: я живу ради одних походов в поликлинику. Ребро мое срослось и больше не болело. И пневмония рассосалась; оставались процедуры по укреплению и обновлению легкого: гимнастика дыхания, массаж и УВЧ, опять-таки уколы, — я все старательно терпел, но был немного угнетен своей заброшенностью и бездельем… Я каждый день до изнурения гулял по Киеву, впитав его в себя за эти дни и изучив, как никогда, подробно. Воображение мое уже не рисовало мысленных олеографий, на которых Капитанская Дочка счастливо порхает над булыжником Андреевского спуска… Я о ней не думал, но вместо дум меня нет-нет, да и тревожило предчувствие, что наш с ней разговор иссяк не весь… Обоснованные предчувствия не обманывают. Однажды вечером она мне позвонила. Не представилась, но я ее узнал… Сказала торопливо, будто на бегу: