Андрей Дмитриев - Этот берег

Однажды я проснулся посреди ночи с чувством, что кто-то на меня глядит в упор. Синий свет полной луны падал на пол из окна, и я, не шелохнувшись, огляделся в темноте… Убедился, что я в комнате один, но чей-то взгляд не отпускал меня, словно прилип ко мне, и я не мог его с себя стряхнуть. Я спрыгнул с тахты на пол, бросился к окну — и ясно видел в лунном синем свете, как чья-то тень метнулась прочь. Я распахнул окно, выглянул наружу и не увидел ничего, кроме черных стен кустарника по бокам лунной дорожки… Я подождал, прислушиваясь к звукам ночи, закрыл окно и вновь лег спать. Уснуть не удавалось… Пытаясь успокоить нервы, я думал: может быть, охранник Рома совершает обход базы — но Рома, как известно было всем, по ночам один не бродит, он вообще в любое время суток предпочел бы вовсе не выходить наружу из своей сторожки… Если на базе объявился кто чужой — надо бы встать, пойти и разбудить Авеля, — но каково будет убедить его, что мне не померещилось?

Тут вдалеке раздался хриплый, истошный лай Герты, затем в ночи ударил выстрел, и за ним — другой… Меня смел о с постели; я выбежал, босой, из дому и бросился бегом с холма к дому Авеля…

Он стоял, голый, на крыльце с ружьем наперевес, крича снаружи в темное окно Варваре:

— Да успокойся, я сказал, и спи! И Герту успокой!

Скоро лай в доме стих, и я спросил:

— Кто это был?

— Не был, а была, — ответил он. — Быстро бегает, для ее-то лет, но я ее узнал… Сплю, чувствую, кто-то снаружи пялится в окно, а тут и Герта спохватилась, — ну, ты слышал… Я — хвать ружье, и выскочил, и вижу: убегает!.. Бабахнул в небо для порядку, вот и всё.

Наутро Авель, прежде чем уволить Липовецкую, спросил ее по-украински, что она надеялась увидеть ночью, заглядывая в наши окна. Ответом было гордое, угрюмое молчание… После того как Владик усадил дуэнью в черный внедорожник, чтобы отвезти на остановку маршрутки, Агнесса мне сказала:

— Я ее вспомнила. Она была инструктором по воспитательной работе никопольского райкома комсомола. Давала мне инструкции — не мне одной, всем нам, конечно. Говорила только по-русски, и прическа у нее была амбициозней — вот я ее сейчас и не узнала…

Довольная, Агнесса не спеша пошла в свой флигелек, наигрывая на ходу вальс «Фантазия» Глинки… Я бы, конечно, предпочел Вальс № 2 — но мне было неловко прерывать ее игру.

День, который я сейчас намерен выбормотать или описать — тут уж как придется, — начался с повторов. Варвара с самого утра опять засобиралась к своим каким-то никому неведомым друзьям, опять погрузив Авеля в растерянность… Наталья снова без предупреждения не вышла на работу, и я опять не мог, как ни старался, дозвониться до нее; не отвечал опять и телефон Ганны, ее односельчанки и сменщицы… Но и у повторов бывают повороты. Оставив в стороне растерянность, Авель выдал жене подобие скандала, хорошо, не на людях, а в доме, при закрытых окнах и дверях. Разговор там был негромок; никто снаружи не мог слышать, в чем скандал, но топот ног, грохот отодвигаемых стульев, лай запертой в доме Герты разносились по всей поляне перед домом. Татьяна, к счастью, ничего не слышала: она во флигельке Агнессы брала урок игры на аккордеоне…

Очередной прогул Натальи вызвал у Авеля осторожную надежду.

— А вдруг они вернулись, и тогда ей точно не до нас, — сказал он мне. — Слетай, узнай и сразу ставь меня в известность.

Я оседлал велосипед и полетел в Борисовку. Там я поначалу никого не застал. Калитка была замкнута на ключ; из-за нее не доносилось ни одного живого звука. Я прислонил велосипед к забору и сел на лавочку возле калитки. Приготовился ждать, пока не надоест; ничего другого мне не оставалось. Улица передо мной была пустынна; под ногами, как тихий пух, в жарком безветрии шевелилась пыль; над головой гудели крылья стрекозы… Я стал было задремывать, как вдруг по крышам прокатился перезвон колоколов и, не заставив себя ждать, пошли по улице толпой борисовские жители и прихожане из соседних сел… Вскоре улица вновь опустела: колокола, завершая разговор, обменивались редкими, всё более слабыми ударами, пока совсем не смолкли… Невдалеке, на середине улицы, показались три женщины в одинаковых белых, туго повязанных косынках; с ними был мальчик лет восьми. Я узнал Ганну и Наталью; третью женщину видел впервые, но я о ней не думал. Я глядел на мальчика, которого не видел никогда вживую; я пытался уловить в нем сходство с изображением на фотографии, но нелегко было вглядеться в черты его лица: он без остановки бегал взад-вперед вдоль заборов, норовя сшибить на лету хлопотливую бабочку длинным и тонким прутом… Наталья с незнакомкой, подойдя, направились к калитке. Я встал, подался им навстречу; у меня, в отсутствие боли, защемило сердце , и я впервые в жизни понял значение этих слов… Ганна поздоровалась со мной и пошла дальше, на ходу обернувшись к мальчику: