Макс Фрай - Сказки и истории

Взаимная любовь наша зашла так далеко, что библиотекарши уговорили меня идти к ним работать после школы. Это было актуально: во-первых, считалось, что поступить на дневное отделение нашего университета без блата невозможно (примерно так оно и было), а во-вторых, меня никто особо кормить и содержать после школы не порывался. Пришлось поступить на вечернее отделение и устроиться на работу в дружественную библиотеку.

Нечего и говорить, что это оказался самый простой способ побороть наваждение. Библиотека перестала казаться мне волшебным местом уже на втором часу работы. Но это уже совсем другая, не сентиментальная ни капельки история.

В детстве мы очень любили бояться.

Нет, не больших мальчишек из соседнего двора, не родительского гнева, не прививок или кусачих собак. Все это – и не страх даже, а обычная осторожность, следствие чреды печальных столкновений с неласковой действительностью, в точности как у взрослых бывает, скучно и неприятно.

Нет уж, если бояться, то так, чтобы дух вон, а сердце – в пятки. Настоящий ужас – разновидность восторга, экстатическое, истинно религиозное чувство.

Между прочим, не так уж это было просто: как следует испугаться. Нам очень не хватало темноты, особенно летом, когда сумерки длятся чуть ли не до полуночи, и приходится засветло отправляться в постель.

Мы запирались от умиротворяющего дневного света в сараях и кладовых, прятались на чердаке, или в подвале, в котельной, «кочегарке», как называли ее у нас во дворе. Оказавшись наконец в темноте, «замогильным», зловещим шепотом пересказывали друг другу страшные истории о похождениях Черной Руки, Красного Пианино и Гроба-На-Колесиках. Вершиной этого искусства совершенно справедливо считалось умение сочинять новые страшные истории, или хотя бы до неузнаваемости переделывать общеизвестные.

Это были наши высшие литературные курсы, других мне не надо. Как еще, если не на практике, можно выяснить, что даже почти безобидная история, в которой нет ни единого зубастого мертвеца, но лишь смутный намек на возможность его появления, может оказаться по-настоящему страшной, если рассказчик догадается объявить местом действия наш двор, или, скажем, коридор закрытой на каникулы школы, а главным действующим лицом назначит себя или кого-нибудь из общих знакомых.

Истинный ужас – это всегда обещание чуда, которое может случиться не с абстрактной какой-нибудь сказочной «девочкой-девочкой», горемычной слушательницей Черного Радио, и даже не просто с каждым, а вот именно с тобой, здесь, сейчас. Ну или хоть во-о-он там, за рощей, послезавтра, или будущим летом. Важно знать, что у тебя есть шанс.

Мне повезло: в соседнем подъезде жила девочка Наташа, непревзойденный мастер чердачно-подвального саспенса. Она была старше нас года на два-три, но дело тут, думаю, не в возрасте: взрослые – и родители, и дурищи няньки, и даже авторы самых любимых сказок не смогли бы напугать детей нашего двора так, как это удавалось Наташе. Думаю, она была настоящим гением, маленьким Моцартом практически.

Сперва Наташа населила нашу тихую, засаженную липами улочку толпами серебристо-белых призраков, разгуливающих по булыжным мостовым при свете фонарей. Облик их прекрасен, а взгляд смертоносен: если призраки заметят, что ты подглядываешь за ними из окна спальни и посмотрят тебе в глаза – все, скоро умрешь, никакие врачи и уколы не помогут. Вот, дескать, все помнят, как умер дядя Леша из пятого подъезда, но никто, кроме нее, Наташи, не догадывается почему. Думают, «от сердца». А она-то знает…

Потом Наташа рассказала нам о мертвом фашисте, которого когда-то, в самом конце войны, похоронили в нашем дворе, на том самом месте, где теперь стоят мусорные контейнеры. По словам Наташи, мертвый фашист изредка вылезает из могилы, бродит по помойке, пожирает наш мусор и оглядывается по сторонам в поисках жертвы: кого бы загрызть? Мальчик Сережа Степанов, помните, толстый такой, белобрысый, однажды пошел вечером выносить ведро и его увидел, но успел убежать – думаете, почему Степановы вдруг, ни с того, ни с сего взяли и уехали в другой город? А вот поэтому!

Мы и не сомневались.

Сейчас-то у меня руки чешутся дофантазировать, будто мы называли мертвого фашиста «Помойник» (покойник с помойки), но это неправда. Он внушал нам такой ужас, что мы вообще не говорили о нем. Зато помнили – всегда. И ходили вокруг свалки кругами, замирая от ужаса, томясь недобрыми предчувствиями. Родители наши в то лето недоумевали: с какой стати дети вдруг решили помогать им по хозяйству, выносить каждый вечер мусорное ведро? Понятно почему: кто же лишний раз испугаться откажется?