Тове Дитлевсен - Зависимость

На следующий день начинается моя врачебная одиссея. За день я успеваю попасть лишь к двум: они принимают в одно и то же время. Я сижу перед белыми халатами в своем истрепанном плаще и с красным платком на шее. Все они смотрят на меня равнодушно и недоуменно: откуда у вас вообще мой адрес? Милая фру, на свете есть много женщин в худшей ситуации. Вы замужем, и у вас уже есть один ребенок. Вы ведь не хотите, спрашивает один из них, чтобы я делал что-то криминальное? Дверь вон там. Я опять плетусь к себе, униженная и несчастная, захожу к матери Эббе за Хэлле, дома безучастно ее кормлю, укладываю в кроватку и снова беру на руки. Звонит телефон, и чей-то голос произносит: это Яльмар, а Эббе дома? Я передаю трубку Эббе, тот отвечает односложно. Затем надевает доставшееся ему от отца пальто с дурацким хлястиком на спине, высокие резиновые сапоги — на улице дождь — и низко надвигает на лоб шляпу, которую обычно не носит. Под мышкой — папка, выражение лица у Эббе такое, словно в ней динамит. Побледнев, он спрашивает: у меня подозрительный вид? Нет, отвечаю я безразлично, хотя он и выглядит так, что даже ребенок издалека поймет: что-то сомнительное в нем есть. Он уходит, и я продолжаю листать телефонную книжку — страница за страницей. Но найти таким способом врача для аборта — всё равно что отыскать иголку в стоге сена, и через несколько дней я сдаюсь. Я понимаю, что вступаю в гонку со временем, потому что после трех месяцев беременности делать аборт никто не согласится. По вечерам Лизе сложно поймать: после работы она проводит время со своим юристом. Оле вмешивать не хочется, ведь он разделяет мнение Эббе. Мужчины так далеки от моего мира — за пределами его границ. Они кажутся чужеземными созданиями, словно прибывшими с другой планеты. Им никогда не доводилось ощущать что-то в собственном теле. У них нет хрупких, уязвимых органов, где комочек слизи мог бы поселиться, словно опухоль, и жить своей собственной жизнью независимо от их воли. Как-то вечером я собираюсь к отцу Нади узнать, где та поселилась со своим моряком. Оказывается, они занимают подвальную квартиру на Остербро, и я сразу еду туда. Они ужинают, и Надя гостеприимно предлагает присоединиться. Но от запаха еды меня тошнит, и я практически ничего не ем. Надя остригла волосы, у нее появилась покачивающаяся походка, словно она идет по палубе. Моряка зовут Айнар, и он всё время использует одни и те же выражения: «совершенно верно», «вот такие дела» и так далее. И Надя стала так говорить. Когда она слышит, с чем я пришла, то обещает раздобыть таблетки хинина. С их помощью она как-то сама прервала беременность. Но вполне может быть, что понадобится несколько дней, это совсем непросто. Я тебя отлично понимаю, добавляет она, возвращаясь мыслями в свое прошлое. Не переносишь и мысли, что у него есть глаза и пальцы на руках и ногах и ты ничего не можешь с этим поделать. Пялишься на других детей — но и это не спасает. И сложно думать о чем-либо, кроме как снова остаться наедине со своим телом.

С некоторым облегчением я рассказываю Лизе об обещании Нади достать хинин — и это не приводит ее в восторг. Я слышала, говорит она, что от хинина можно ослепнуть и оглохнуть. Я честно признаюсь, что мне абсолютно неважно, главное — избавиться от этого ребенка.

Наконец, на работу выходит девушка, которую мы ждали, и Лизе достает адрес выручившего ее врача. Возвращаюсь домой с листком в руке и впервые за это время чувствую себя счастливой. Его зовут Лауритцен, и он живет на Вестерброгаде. Его прозвали «Аборт-Лауритц», и, похоже, на него можно положиться. Я снова обращаю внимание на Эббе и Хэлле. Девочку сажаю к себе на колени и играю с ней, а Эббе говорю: будешь встречаться с Яльмаром — шляпу не надевай и держи папку так, словно в ней всего лишь учебники. Ты совсем для этого не годишься. Он успокаивает меня, что не собирается участвовать в диверсиях, да и вряд ли немцам удастся его схватить. Завтра в это самое время я буду счастливее, чем когда-либо в жизни, признаюсь я.

На следующий день я надеваю стеганую бумазейную куртку, купленную у Синне, — холодает. Синне пошила ее для себя из домашних пуховых одеял, но, когда все вокруг стали ходить в такой же одежде, ей это надоело. Под низ надеваю рейтузы. До Вестерброгаде я добираюсь на велосипеде, и улица вдоль тротуара уже украшена к Рождеству — гирляндами и красными лентами. Мне велено не говорить врачу напрямую или вовсе молчать о том, где я достала его адрес. В приемной людно, в основном это женщины. Дама в шубе, заломив руки, мерит шагами комнату, треплет по голове маленькую девочку, словно ее руки действуют сами по себе, и снова ходит и ходит. Вдруг она приближается к совсем молодой девушке. Не могла бы я пройти перед вами, просит она, у меня очень сильные боли. Пожалуйста, смиренно отвечает девушка, и, когда двери в кабинет открываются и раздается «следующий», дама бросается туда и гулко захлопывает за собой дверь. Немного погодя возвращается, и ее не узнать. Глаза сияют, щеки разрумянились, на губах — странная отрешенная улыбка. Она немного отодвигает штору и выглядывает на улицу. Как же чудесно, произносит она, когда всё украшено. Скорей бы Рождество. Я с интересом наблюдаю за ней и преисполняюсь еще большим уважением к врачу. Если он может излечить так сильно страдающего человека за несколько минут, кто знает, на что еще он способен.