Джон Чивер - Исполинское радио

На следующей неделе мы были приглашены к Ньюсомам. Уже в прихожей, снимая пальто, я услышал голос Тренчера. Он ушел через несколько минут после нашего прихода, но вся его манера — печальный взор, обращенный к Этель, то, как он уклонился от встречи со мной, убитый вид, с каким он отвечал на уговоры Ньюсомов остаться, и подчеркнутая предупредительность по отношению к своей унылой жене, — все это бесило меня. А тут мой взгляд упал на Этель, и я увидел, как она разрумянилась, как горят у нее глаза, я понял, что ей сейчас дела нет до туфель миссис Ньюсом, которые она расхваливает с таким жаром. Когда мы вернулись из гостей, женщина, которую мы пригласили посидеть с детьми, сердито сообщила, что дети и не думали спать. Этель поставила им градусник. У Кэрол температура была нормальная, но у мальчика оказался сильный жар —сорок градусов. В ту ночь мы оба почти не спали, а утром Этель позвонила мне на службу и сказала, что у Чарлза бронхит.

Через три дня свалилась и девочка.

Целых две недели мы почти беспрерывно возились с больными детьми. Ночью приходилось давать лекарство сперва в одиннадцать, потом в три часа, и мы не высыпались. Ни проветривать, ни убрать как следует комнаты не было никакой возможности, и, когда я, пройдясь от автобусной остановки, входил с холода в нашу квартиру, меня встречал запах лекарств, табачного дыма, недоеденных яблок и несвежих постелей. Всюду я натыкался на одеяла, подушки, пепельницы и склянки из-под микстур. Мы распределили между собой обязанности по уходу за больными, по очереди вставали к ним ночью, но все равно на другой день засыпали оба — я за своим рабочим столом, Этель — в кресле, после обеда.

Усталость действует одинаково на детей и на взрослых, с той лишь разницей, что дети просто поддаются ей и засыпают, а взрослые стараются ее перебороть. Мы от усталости сделались раздражительны, несправедливы и часто впадали в неописуемое уныние.

Как-то вечером, когда острая стадия болезни уже миновала, я пришел домой и застал в столовой розы. Этель сказала, что их принес Тренчер и что самого его она не впустила. Она захлопнула перед ним дверь. Я схватил розы и выбросил вон. Ссоры не последовало. Дети уснули в девять, а в десятом часу лег и я. Через некоторое время я вдруг проснулся.

В коридоре горел свет. Я встал. В детской и столовой было темно. Этель сидела на кухне за столом и пила кофе.

— Я заварила свежий, — сказала она. — У Кэрол снова заложило грудь, и я дала ей подышать паром. Сейчас они оба спят.

— А ты давно не спишь?

— С половины первого,—сказала она. — А теперь который час?

— Два.

Я налил себе кофе и сел. Она встала из-за стола, сполоснула свою чашку и погляделась в зеркало, которое висит у нас над раковиной. В безжалостном свете кухонной лампы, при котором только и мыть посуду да чистить картошку, она казалась очень измученной. Ночь была ветреная. Где-то в одной из квартир под нами выла собака, о кухонное окно хлопал обрывок радиоантенны.

— Как ветка дерева, — сказал Этель.

— А завтра можно будет детям выйти?

— Надеюсь, — сказала она. — Ведь вот уже больше двух недель, как я не дышала воздухом.

Я был поражен горечью, с какой она произнесла эти слова.

— Целых две недели? Не может быть!

— Больше,— сказала она.

— Ну давай посчитаем, — сказал я. — Дети заболели в субботу вечером — это было четвертого. А сегодня...

— Да перестань! — сказала она. — Я-то знаю, сколько прошло. Я две недели не обувалась — все в шлепанцах.

— Тебя послушать, так страшно становится.

— Конечно, страшно. Я ни разу за это время не причесывалась, не надевала приличного платья.

— Ну-ну, бывает хуже.

— Кухаркам у моей матери жилось лучше!—сказала она, повысив голос.

— Ты разбудишь детей.

— Кухаркам у моей матери жилось лучше. У них были уютные комнаты. Никто не мог войти к ним в кухню без спросу.

Она вытряхнула кофейную гущу в ведро и принялась выполаскивать кофейник.

— Тренчер долго сидел?

— Да нисколько, я же сказала!

— А я не верю. Он тут сидел.

— Нет, не сидел. Я его не впустила. Я не впустила его, потому что стыдилась своего вида. Я не хотела его отпугнуть.

— Почему?

— Не знаю. Пусть он дурак, пускай сумасшедший, а только он говорил такие слова, что мне было изумительно хорошо. Ах, как хорошо!

— И ты хочешь уехать?

— Куда я поеду? — Она протянула руку к кошельку, в котором мы держим деньги для продовольственных расходов, и насчитала два доллара тридцать пять центов. —В Оссининг? В Монтклер? [13] Пригороды Нью-Йорка.