Мария Рыбакова - Черновик человека

Американские поэты смеялись, что по-русски нельзя «делать любовь».

Он читал им свою поэму о Ленине. Теперь модно ее презирать, а в Сан-Франциско она тогда прошла на ура. Все тогда были влюблены в Ленина, он, Гинзберг, Рексрот, Ферлингетти, может, он что-то путает, но, кажется, все они, все были влюблены в Ленина – и в Георгия Ивановича. Джорджи, они его звали Джорджи. Взбирались по вздымавшимся улицам, сбегали под горку, кричали прозрачному городу: Ленин вас любит, Ленин с вами! Прохожие улыбались, одна женщина шла с охапкой цветов и вдруг бросила цветы им под ноги. Это тебе, Джорджи, кричали друзья, да здравствует любовь! Да здравствует Сан-Франциско, кричал он, да здравствует океан! Гинзберг читал ему стихи. Мои соратники, Джорджи, едут в подземке, наглотавшись таблеток, совокупляются со случайными встречными в гостиницах, где клопы подслушивают за влюбленными, мои соратники выбрасываются из окон, сжигают себя живьем из протеста против бомб и голода, они топятся в океане и в пивной кружке, они рыдают, Джорджи, понимаешь, они рыдают. Да, говорил Георгий, но пусть утрут слезы, теперь я с вами, пошли на площадь, я буду читать стихи, пошли на стадион, я буду читать стихи. Ты будешь читать стихи на стадионе, Джорджи? Да, буду, Аллен, и все придут меня слушать, придут твои приятели с мескалиновым кактусом, придут бездомные, придут индейцы, потому что они поймут, что во мне, поэте, воплотился дух предков. Придут чернокожие и безработные. Придут потомки русских эмигрантов, приплывшие из Китая, они придут, чувствуя вибрацию родной речи. Придут профессора и продавщицы, проститутки и гангстеры, представители профсоюзов и быки со скотобойни. Придут все, Аллен, как только я начну, дай мне забраться на перевернутую машину, дай, начинаем революцию, Аллен! Революцию? Да, революцию в Сан-Франциско. Даешь мировую революцию, Джорджи. Ом мани падме хум.

Сан-Франциско, свет от океана, боль и счастье. Ленин с теми, кто бьется головой об стену и целует кровавый след на штукатурке. С теми, кто ждет по вечерам звонка по телефону, который никогда не зазвонит. Ленин с теми, кто качается по утрам в автобусе, набившись как селедки, кто стоит у станка в полусне и теряет руку, замечтавшись. С теми, кто двумя пальцами залезает к себе в глотку, протискивает руку в глубь себя и вынимает сердце, чтобы разрезать его на строчки поэзии. Будда с теми, кто закапывает мертвых собак на человеческих кладбищах и оглашает ночь пронзительным воем, чтобы помянуть друга. Будда с теми, кого увозят в психушку за то, что он не отличает себя от зверя, которого бьют. Будда с теми, кому не дают читать стихи, кого бьют по голове дубинкой, а он вспоминает промежность отдающейся женщины и не чувствует силы ударов. Ленин, и Будда, и Маркс, и Франциск из Ассизи любят тебя, Джорджи, и я люблю тебя.

Поэты набиваются в комнату пестрой толпой, самый бородатый сворачивает косяк, это что, папироса мира, шутит Джоржди, и ему предлагают затянуться, он протягивает руку за косяком, но рука хватает пустоту. Он поднимает глаза: деревянный потолок отвесно спускается, превращается в пол. Так тихо за окном, может, он и не в городе вовсе. В деревне, что ли. В России. На даче. У себя дома.

У себя. Он прилег рядом с женой на кровати, вот что. И задремал. Он стар уже. И жена старая. Жена Валентина. Он поворачивается.

Жены нет.

Валя, зовет он. Молчание.

Он засовывает ноги в ботинки и нестойкими спросонья шагами отправляется в ванную. Там никого нет.

Другая комната. Никого.

Третья. Никого.

Он бежит на кухню, в прихожую, Валя, кричит он, Валя!

Скрип.

Скрипит входная дверь, покачиваясь от ветра. Черт, он забыл запереть.

Георгий Иванович хватает с вешалки Валино пальто и выбегает на улицу. Нога скользит в слякоти, он чуть не падает. Направо – лес. Налево – дорога. Куда она пошла?

Он бежит в лес. Может, она там платок обронила, может, ветки поломала, след оставила. Валентина, кричит он. Инна, отзывается лес.

Чащоба, глотатель жизней, ужас детства, людоед, как же я отыщу Валю здесь, как вырву из когтей людоеда. Валентина, кричит он, бежит. Нога цепляется за ветку – Георгий Иванович падает.

Он встает, отряхивается, поднимает с земли уроненное пальто. Вокруг – молчание, холод, голые ветви, смерть.

Может, она все же направо пошла. Боже, сделай, чтобы направо.

Он бежит по дороге. Мимо проносится автомобиль. Она могла попасть под колеса. Могла упасть в канаву. Боже, только не машина. Только не канава. Верни ее. Отдай. Не твое, не твое, не твое.