Юлия Сиромолот - Подсолнух и яблоки

О, я знаю, любимый, я знаю».

И правда, Келли похож на розу — растрепанную, огненную. Он очень окреп за то недолгое время, что они разговаривают по ночам и общаются днем тем странным способом, когда он будто вмешивается в зрение или другие чувства Катерины. Когда она чувствует себя странно. Очень странно.

«Родная моя. Моя любовь… Ведь ты теперь единственная моя любовь, а я весь твой, сколько осталось… Как было бы хорошо знать, что ты мое пристанище. Что я могу быть жив — хоть бы и через тебя, через твои глаза и душу…»

О нет, думает она, чувствуя, как искушение ядовитым медом течет из-под той невидимой преграды, что их разделяет — течет и облепляет, склеивает волю… О нет. Только не душу. Нет.

— Ты… Пытаешься войти слишком глубоко. Келли, есть места, куда тебе нельзя. Нельзя тебе быть мной.

«Но я и не хочу быть тобой. Я только хочу жить через тебя, насколько можно. Разве же нельзя, любимая? Это как секс, такое же слияние, но не навсегда. Чего ты боишься?»

— Гм… Э-э-э… В сексе я впускаю… Впускала тебя только в тело.

«И в сердце тоже».

— Келли, это другое. Ничего не говори про мою душу. Даже не думай об этом. Я даю тебе смотреть своими глазами, чувствовать мир своей кожей, ты иногда можешь даже ощущать вкус того, что я ем или пью. Но моя душа — это только мое. Нет. Нет. Не заговаривай со мной о моей душе, не делай этого со мной.

Он тяжело вздыхает и замолкает. Молчит, как могила. Как целое кладбище.

«Вдруг спросил — каким я его помню?

Сильным.

Физически крепким.

Неудержимым.

Нежным.

Желанным.

Молодым.

Отчаянным.

Грубым.

Глупым.

Одиноким.

Я разволновалась, вспоминая, даже дыхание перехватило, а он снова сказал с отчаянием: „Что за судьба! Так мне и надо…“

Ох, горе мне, он же был такой живой — глаза золотые, голос как мед, руки теплые… И душа у него была, была, что бы он там ни думал, что бы не говорил — как огненная птица она у него была, я же видела… Бедный… Последний мой. Последний. Любимый.

Любимый мой, как же мы сами себя разделили тем, что могло бы нас соединить, а теперь…

Теперь между нами что-то неведомое. Что-то такое, чего и не измерить. Чего не заполнить словами.

И нельзя протянуть руку сквозь эту пустоту».

— Сестра Кармела, там к брату Матео пришел человек, он хочет посмотреть наши арпильеры.

— Я сейчас приду.

У брата Матео в конторе сидит молодой мужчина в джинсовых штанах, в синей куртке. Немного полноватый, симпатичный, как плюшевый медвежонок, голубоглазый. Длинные волосы, стянутые в хвостик. Он смотрит на Катерину… потом снова смотрит на нее, и на его милом лице появляется какое-то странное выражение. Будто он озадачен. Или нервничает.

— Это сестра Кармела, она вас проводит. Сестра Кармела, это сеньор Карре, он фотограф.

— Провожу, — отвечает Катерина, — только два слова скажу брату Матео.

Фотограф торопливо кивает и выходит из конторы. Сумка его остается лежать под стулом.

— Так что ему показать?

— Третью кладовую.

В третьей кладовой хранятся такие коврики, что если их увидит посторонний… Даже сейчас. Даже сегодня.

— Брат Матео, мне все равно нужно спросить, вы уверены?

— Да.

— Он нервничает.

— Подумайте сами, сестра Кармела, он ведь к нам не о районной детской кухне договариваться пришел. Но это надежный человек, я его знаю. Я с ним общался раньше по розыску пропавших, он искал… своих.

— Нашел?

— Увы, нет. Что называется, бесследно пропал человек. Вы просто покажите ему все. Он покупать не будет, наверное, но сделает фото для книги.

В этой безоконной кладовке арпильеры сами как в тюрьме, думает Катерина, отворяя тяжелую обитую металлом дверь и зажигая зарешеченную лампочку под потолком. Пахнет джутовым волокном, пряностями (во многих мешках перевозили перец), анилиновыми красками.

Фотограф оглядывает комнатушку — в ней на трех столах стопки арпильер. Он берет несколько штук, раскладывает на свободном пространстве и не то вздыхает, не то хочет что-то сказать, но не решается. Стоит и смотрит, прикусив губу. Катерина знает, на что он смотрит. Все равно, тут на что ни глянь — на эту ли, где женщина стоит у окна, или на эту, где мужчин вытаскивают из дома, а над всем этим огромная полная луна, или на эту, где все лежат лицом вниз…

— Здесь очень темно, — говорит он наконец. — А… нельзя их куда-нибудь вынести, где побольше света?

— Нет, к сожалению. Вы же понимаете. Нельзя, чтобы это увидели… случайные посетители.