Нора Эфрон: Оскомина

Я посмотрела на торт, и он вдруг заколыхался. А они говорили о Госдепе. Если запустить в Марка тортом, подумала я, он разлюбит меня навек. И тут меня как током ударило: он уже меня разлюбил. В голове разом прояснилось: все, конец. И неважно, спятил он или нет. Неважно, виновата я в этом или нет. Важно лишь одно: он меня не любит. Если запустить в него тортом, он разлюбит меня навсегда. Но он уже меня не любит. Значит, раз мне хочется, я могу запустить в него тортом. Я взяла блюдо, возблагодарила Бога за линолеум на полу и метнула торт. Он угодил Марку преимущественно в правую половину его лица — тоже неплохо. Крем и лаймовая начинка облепили ему бороду, нос и ресницы, кусочки коржа обсыпали блейзер. Меня разобрал смех. Марк тоже засмеялся; надо признать, он даже не опешил. Захохотал, будто у нас с ним подобные шуточки в ходу, просто мы забыли предупредить Бетти с Дмитрием, и обтерся салфеткой.

— Пожалуй, нам пора домой, — сказал он и встал.

Я тоже встала. Повернулась к Бетти — она ошалело таращилась на нас.

— Кстати, — сказала я, — на танцы меня не ждите.

И мы поехали домой.

Разумеется, все это я пишу спустя время, долгое время; меня смущает, что я опять поступила, как обычно поступаю: подавила гнев, скрыла страдания, сделала вид, что и не было никаких страданий, лишь бы не испортить рассказ.

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ? — однажды спросила Вера.

Помню даже, когда она это спросила. После того как распался мой брак с Чарли, я сразу переехала в квартиру, где все предметы обстановки трансформировались: диван — в кровать, журнальный столик — в обеденный стол, приставной столик — в табурет.

— Как вы поживаете? — эдак задушевно спрашивали меня — так в ту пору было принято. Как вы? Меня это коробило. И я рассказывала всем про мою квартирку, где вся мебель трансформируется, и тут звонит мне приятельница:

— Хочу дать тебе совет. Я даю его тем моим подругам, кто разводится: не покупай ничего не в «Азуме» [95] «Азума» — сеть ювелирных магазинов в крупнейших городах США. .

Этот сюжетец я тоже включила в свой репертуар.

Вера спросила:

— Почему ты считаешь, что все, что с тобой случается, надо непременно превращать в рассказ?

Я сказала почему.

Потому что, рассказывая историю, я предлагаю свою версию того, что произошло.

Потому что мой рассказ вызывает у слушателей смех, а по мне, чем жалеть, пусть лучше они смеются надо мной.

Потому что, если я рассказываю историю из своей жизни, мне уже легче.

Потому что, если я ее рассказываю, значит, жить можно.

Накануне отъезда из Вашингтона я прочитала воскресные газеты. Поджарила для Сэма гренки со взбитым яйцом, полила их сладким сиропом. Съездила в больницу навестить Натаниела — на следующий день его должны были выписать. Спросила у педиатра, можно ли будет везти его в Нью-Йорк. Можно, сказал педиатр, но только на поезде. Потом я позвонила медсестре, выхаживавшей Натаниела, и сказала, что назавтра мы с ним уезжаем на поезде в Нью-Йорк. Позвонила в Нью-Йорк Ричарду и предупредила, что мы с малышом на несколько недель поселимся у него, пока я не подыщу квартиру. Вернувшись домой, принялась готовить обед: сварила буйабес, сделала крем-брюле, на второе — салат. Я научила-таки Марка делать заправку:

смешайте столовую ложку горчицы «Грей Пупон» с 2 столовыми ложками хорошего красного винного уксуса, взбейте вилкой. Затем, продолжая взбивать, постепенно добавьте 6 столовых ложек оливкового масла; смесь должна загустеть до консистенции сметаны. И получится великолепная заправка, идеально подходящая для зеленого салата с рукколой, кресс-салатом или цикорием.

Мы легли спать, Марк обнял меня.

— Чудесный был вечер, — сказал он. И заснул.

Я лежала рядом. За два года до того я была беременна Сэмом, и Марк каждый вечер и каждое утро пел мне песенку. Мы прозвали ее «Песенка Петуньи». Глупейшая песенка. Каждый раз Марк менял в ней и мотив, и слова, при этом в ней не было рифм и даже намека на мелодию. Пою тебе, Петунья, пою песнь о любви, пою тебе, хоть стала ты аж больше, чем в прошлый раз, когда я тоже пел тебе песенку «Петунья». Что-то в этом роде. Или вот это: Ах, Петунья, тебя я воспеваю, хотя сейчас немыслимая рань, а у меня похмелье с бодуна. Словом, вы понимаете. Глупость полная, но всякий раз, когда Марк ее пел, я чувствовала: мной дорожат и любят так, как мне и не снилось. Я все собиралась записать слова этих песенок, немудреных, забавных, доставлявших мне столько радости, но так и не записала. А теперь их уже не вспомнить. Чувства свои помню отчетливо, а вот слов не помню.