Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

– Вот это, – сказал Волчак, отчаявшись Буркина растопить и надеясь потрясти, – профессор академии Жуковского товарищ Чернышев, воевал, между прочим, у Чапаева. А это товарищ Дубаков, член экипажа Гриневицкого.

– Чапаева вашего еще тоже надо поскрести, – сказал Буркин без особой доброжелательности. – Пропал без вести при обстоятельствах… Еще надо уточнить обстоятельства. В картине мы видим вольную фантазию, доказательств не представлено.

– Всех тебе надо поскрести! – воскликнул Волчак и решил Буркину больше не наливать – не то что опасался нового пароксизма подозрительности, но ему вдруг жалко стало коньяка. – И Гриневицкого поскрести?

– И Гриневицкого, – сумрачно кивнул Буркин. – Сказал полетит, не полетел. Почему? Я японского шпиона брал, – добавил он без всякой связи.

– И чего?

– И взял.

С этим человеком бессмысленно было спорить.

– Ну вот я, – сказал Волчак и ткнул себя пальцем в грудь. – Я зачем сюда прилетел? Про что тут у тебя шпионить?

– Этого я знать не могу, – обиделся Буркин. – Это не моя забота знать. Моя забота тебя выловить, потому что территория режимная, объект специальный. Граница. Может, ты в Японию собрался бежать, а может, встречаешь тут своего брата диверсанта, засланного к нам. Ты сам подозрительный, и люди с тобой подозрительные. Ты был вооруженный, я тебя разоружил. Я передам тебя по инстанции, тогда буду смотреть, кто ты есть.

Волчак сильно устал, коньяк ударил ему в голову, и на короткий миг он утратил внутреннее сопротивление. Он стал примерять на себя логику Буркина и не нашел в ней противоречий. Он с товарищами действительно запорол сталинское задание, сел на непонятном острове вблизи Японии вместо понятного советского города, всех взбаламутил, чудом спасся и сломал колесо. Все выглядело очень подозрительно. Позавчера и в Москве он был герой и надежда, а сегодня на острове уже неизвестно кто. Спасло его то, что в этот момент распахнулась дверь и из дождя возник новый погранец, только что прибывший на катере. Он извлек из нагрудного кармана штабную телеграмму и зачитал: «Братский привет и горячие поздравления успешным завершением замечательного полета гордимся мужеством отвагой выдержкой хладнокровием настойчивостью мастерством вышли ходатайством присвоения вам звания Героев Советского Союза выдаче денежной премии размере тридцати тысяч рублей командиру двадцати тысяч летчику и штурману крепко жмем руки Сталин Молотов Орджоникидзе Ворошилов Жданов».

От избытка чувств Волчак не мог говорить. Он встал, сел, снова встал…

– Тридцать тысяч рублей! – сказала Фетинья и в отсутствии иконы перекрестилась как бы на сумму. – Тридцать тысяч, господи помилуй.

Все остальное, видимо, не дошло до ее сознания или не произвело впечатления. Летчики молчали, приходя в себя.

– А что ж, – раздался в молчании, под стук дождя в черные стекла, скрипучий голос Буркина. – И Орджоникидзе надо поскрести. Я думаю.

– Знаешь что! – очень тихим голосом, никогда не предвещавшим добра, выговорил Волчак. – Тебя самого поскрести надо, Буркин. Ты самый и есть враг. И я, Герой Советского Союза Волчак, сделаю так, что тебя очень будут скрести, пока насквозь не проскребут.

– А меня что скрести, – так же спокойно и скрипуче сказал Буркин. – Меня дальше, чем есть, отсюда не пошлют. Куда ты меня заскребешь, летчик Волчак? Это тебе есть куда приземляться, а мне уже некуда.

И он был совершенно прав, и в этом заключалась универсальная причина того, что с героем Волчаком можно было сделать что угодно, а с пограничником Буркиным ничего и никогда. Немногие знают, что по итогам спасательной операции он тоже был награжден медалью «За отвагу на пожаре». Пожара не было, но другой медали ему по статусу не полагалось. Утопающих ведь тоже не было, хотя еще бы чуть-чуть – и было.

Если бы о дальнейшем Дубаков читал в книжке, история их отлета показалась бы ему слишком наглядной, словно выдуманной для доказательства авторского тезиса. Однако так оно и было: можно было прилететь на этот остров, но улететь с него – никак. Дубаков обошел остров с ружьем Фетиньи, подстрелил с десяток куликов, подивился удаче Волчака, который исхитрился приткнуть здесь большую, даже после выработки почти всего топлива тяжеленную машину, но, убей бог, не находил ровной площадки. Был серенький, теплый, мокрый день, и все вокруг говорило: а и не надо вам никуда. Сидите тута. Для довершения чуда подошел к нему гиляк, с косой и в ожерелье из мелочи. Гиляки выходили на тему сразу, без светских вступлений насчет погоды и охоты. Гиляк прямо сказал, что, по преданиям их народа, сюда уже прилетала железная птица, выходили люди, плюнули и улетели, но потом разбились. Вероятно, это были японцы. Ерунда, сказал Дубаков, мы не разобьемся. Японцы никогда летать не умели, а мы большевики. Ни, не японцы, уверенно сказал гиляк, японца мы знаем. Те тоже были большие большевики. Да? – удивился Дубаков. Кто же это сюда залетел? Может, планер из местного аэроклуба? Так вроде непохоже… Ни, не местные, сказал гиляк. Это очень давно было. Это рассказывал моему деду его дед, а тому его дед. Местный миф, понял Дубаков, на железной птице перемещались боги… Ты понимаешь, сказал гиляк, они улетели и от этого погибли. Наш народ говорит: если вы останетесь, то не погибнете. Кто к нам прилетит и останется, тот сам себя спасет, нас спасет. Мы тому зенсину дадим, есть зенсина. Молодая, красивая. Постарше тоже есть. Надо у нас оставаться, тогда все спасутся. И мы, и вы, и они. Кто «они» – гиляк не мог объяснить, вероятно, боги. Слушать про все это было не страшно, а бесконечно грустно. Сидит на острове несчастное племя, стреляет куликов, ловит лосося, или кого оно тут ловит, – Дубаков плохо разбирался в миграциях рыбы – и мечтает отдать свою лучшую зенсину стальной птице, которая наконец обратит на них внимание, но все только улетают и разбиваются. Нормальный такой миф о гиляках, которые в центре мира, у каждого народа такой наверняка есть… но, примерив его на большевиков, Дубаков воздержался от дальнейшего обдумывания.