Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Потом странно было, что, когда вечером того же дня Бровман звонил Грибовой, та сказала сначала: ах, я не могу, я вся разбита, я буквально вот сейчас в слезах. Но он настоял: наговорите хоть на тридцать строк, – и к ней отправили стажера Ермакова, которому она полтора часа взахлеб рассказывала, как весело было в тайге. Ну не безумие? Разбита, в слезах, и в день смерти своего штурмана полтора часа, хохоча, рассказывать, как там мимо них сбросили какие-то яблоки! Но взяла себя в руки, наговорила, что потеряла превосходную летчицу, лучшего штурмана, подругу, что берет на себя обязательство участвовать в воспитании ее малолетней дочери, первоклассницы, которую Поля любила больше всего на свете. И повторила со значением: больше всего на свете.

С этим тоже, признаться, были связаны разные слухи. О том, что между Петровым и Степановой существовали известные отношения, говорили в открытую, но, во-первых, известные отношения связывали всех со всеми, люди молодые, рискованные, позволено много, все главные герои славной эпохи – режиссеры, актрисы, летчики, полярники, балерины – были связаны тесными, зачастую внебрачными, далеко не товарищескими отношениями. Кто же не знал про (подставьте любые две фамилии), кто не следил, например, за любовью драматурга к актрисе, которая, между прочим, была законная жена героя, и почему бы герою не любить героиню? Главное же – как это могло объяснить происшествие? Как, в самом деле, могло такое случиться, что он уцелел в Испании в бою, рассказывали, с девятью фашистскими истребителями, она выжила в тайге, где десять дней не ела, а потом они разбились на элементарном вираже под Рязанью? Что они, целовались там, что ли? Но даже если вообразить такой романтически-идиотский вариант, конструкция «ишака» исключает любой контакт пилота со штурманом, в особенности когда один под фонарем; даже погладить по голове в этих обстоятельствах было совершенно исключено, хотя чем черт не шутит! Однако, если Петров управлял самолетом, мог ли он рисковать женщиной, которую любил, особенно если учесть, что они перед тем, говорят, давно не виделись и у него, по слухам, что-то было с балериной Телятниковой, а у нее вроде как отношения с учителем, они будто бы познакомились в школе, в дружине ее имени?! Нет, Бровман такую вероятность решительно отметал. Он вообще не очень любил объяснять все эти странные, косяком пошедшие инциденты – с тех самых пор, как Васильев ему сказал: чрезвычайно хороший ты репортер, но… это слово он даже не стал вписывать в дневник.

А уж совершенная глупость была, когда Ананьев, хороший, понимающий известинец, побывавший в том числе и в Мадриде во время знаменитого девятнадцатидневного обстрела, сказал: им же намекнули, что хватит. И с тех пор они не виделись. Вот, значит, им показалось, что лучше погибнуть вместе, чем жить поврозь. В Мадриде, рассказывал он, была такая история: ей восемнадцать, ему девятнадцать, у него уже был ребенок, там это рано, и погибли вместе, причем прямо и сознательно искали смерти. Испанские страсти, сказал Бровман. От советских комсомольцев нельзя ожидать ничего подобного. Вы насмотрелись там, в Испании, чего не надо, от таких упадочнических настроений они и проиграли войну, чем нанесли, между прочим, серьезный ущерб нашему престижу.

Но своя версия у Бровмана была. Если правда то, что все у них было серьезно, идиотская случайность, которая их свела, заставила Петрова лишний раз хорохориться, и это он перед Полей форсил. А вообще, бывает же, что любовь как бы дает крылья. Вот Петров и подумал, что умеет чуть больше, чуть лучше, – и решил показать ей небывалый форс, вираж на малой высоте, и на этом вираже, на высшей точке мастерства, погиб. Бывает же? Бровман, что греха таить, тоже был когда-то влюблен, это сейчас все его время жрала работа. А тогда он даже писал стихи, и Лапин даже находил у него талант. Бывает, что человек сильно влюблен, долго не видится и при случайной встрече забывается. И хотя все эти версии, чувствовал Бровман, не имели отношения к действительности, а в действительности там было что-то столь же непостижимое, грандиозное и страшное, как летное мастерство Петрова, – все-таки свое объяснение Бровман считал самым близким, и записал его в дневник, и никто его покамест не разубедил.

А драматург посвятил молодой вдове Тане стихи про человека, которого она любила и через которого им обоим теперь не дано перешагнуть, – что-то «Ты изменить могла ему живому, но мертвому не сможешь никогда», и еще там была странная строчка: «И так всю жизнь мы пролетали мимо, не в силах в общем воздухе совпасть». Драматурги иногда что-то такое чувствуют.