Дмитрий Быков - Истребитель [litres]

Невыносимей всего был февраль, когда команда начала видеть призраков. Санный поход Ладыгина не состоялся, хотя подготовкой к нему он тешил себя недели две: задул резкий ветер, похолодало до минус сорока, отложили. Как ни странно, в марте все прекратилось, хотя понятия «весна» в окрестностях полюса не бывает; может, короткие прояснения, предвещающие полярный день, играют решающую роль. Призраки были двух видов: человеческие и нечеловеческие. Бровман, который призраков не видел, – возможно, потому, что слишком мало был на корабле, хотя бывает же коллективное, индуцированное безумие, – вывел свою классификацию: те, кто попроще, видят людей, причем чаще всего реальных, а те, кто склонен к абстрактному мышлению, видят абстракции, то есть сущности. Ничего нового: Нансен видел, Франклин видел, а Беллинсгаузен, по слухам, пережил нечто такое, о чем поклялся не рассказывать никому, то есть тоже видел. Кочегар Машин видел ребенка лет пяти, но больного, не умеющего говорить; ребенок был явно чукотского племени, одетый в желтую шубку, очень тревожен, но чем была вызвана его тревога, собственным ли состоянием или неким невыразимым тайным знанием, Машин сказать не мог. Боцман Сивуш видел самое странное: ему привиделся, причем с необыкновенной отчетливостью, страшно истощенный старик с двумя алюминиевыми зеркалами. Любопытно, что старик был, собственно, не старик, а просто рано поседевший, буквально умирающий от голода ученый, на все расспросы отвечавший, что он ненадолго. У меня только три дня, говорил ученый, потом я должен вернуться. Он пытался объяснить боцману, каким образом два алюминиевых зеркала помогают ему перемещаться во времени; что до странного места, то ученый несколько промахнулся. Попытка к бегству, объяснял он. Фамилия его была Трумпф, по-немецки «козырь». Ужасно, говорил он, я думал попасть в тепло, а у вас тут… неужели в будущем везде так? Сивуш его уверил, что не везде. Незнакомец ел очень мало, да с голодухи ему и нельзя было объедаться; время, пояснил он Сивушу, та же материя, при отражении в алюминиевом зеркале меняется его ход, Кондратьев бы понял, но где теперь Кондратьев? Если увидитесь, спросите, он вам объяснит. На третий день человек с зеркалами исчез, а супу съел слишком мало, чтобы его присутствие сделалось достоверным, и боцман не был уверен в его реальности. Но человек сказал: «Причинность – еще не все!» – и боцман на любые непонятные ситуации, каких много теперь было в его жизни, отныне реагировал этим афоризмом. Трофимов, даром что помполит и сугубый материалист, видел пропавшего летчика, канадца: канадец по-французски сообщил ему, что живет теперь здесь и ни в чем не нуждается; вообще, полярные области служат пристанищем многим полярным исследователям, причем те, кто жил праведно, попадают на Северный полюс, а грешники – на Южный. Радист Столбовой видел на вахте некую полярную медузу, которая висела над ним в небе и передала ему знание. Суть знания Столбовой передать не мог, но сказал, что оно бесконечно больше любых вопросов и ответов; теперь он может отвечать на любые вопросы экипажа, если, конечно, они окажутся в пределах компетенции медузы. Столбовой был такой человек, что не всегда было понятно, шутит он или нет. Ладыгин, желая шуткой же прервать идеалистический разговор, спросил: вернемся ли мы на землю в этом году? Да, кивнул радист, и раньше, чем предполагаем. Вернемся на «Седове» или иным путем? На «Седове», подтвердил медиум – впрочем, всякий радист всегда медиум и наоборот. «А руль?» – уточнил Курляндцев. Руль исправим при помощи льда, как он сломался льдом, так и исправится. Все засмеялись, и медуза была посрамлена; а напрасно, потому что все она предсказала верно, просто сбылось это предсказание в мае.

До мая много еще чего было – несколько болезненных сжатий, одно из которых, казалось, раздавит корабль, как яичную скорлупку, и Ладыгин сказал уже готовиться к высадке, но обошлось. Бровман тогда натерпелся панического страху, но держался, кажется, достойно. К Восемнадцатому съезду Ладыгин рапортовал об измерении глубины – оказалось, под ними четыре с половиной километра; это было первое измерение глубины за 87-й параллелью в истории полярных плаваний. В начале мая их выперло метра на полтора, и руль, доселе обследованный лишь водолазами, стал хорошо виден: он был погнут невообразимой силой – при толщине сорок пять миллиметров так изуродовать сталь мог лишь страшный удар, и выправить руль было нечем. Тогда Ладыгин вспомнил старый план, неосуществимый год назад, – отрезать изогнутую часть руля; половина прямого руля хуже, чем целый, но лучше, чем гнутый. Боцман Сивуш предложил высверлить ряд отверстий посередине руля, а потом отрубать гнутую часть по этой линии. Три дня и две ночи сверлили руль; ручная дрель не справлялась, электрическая от ветрового двигателя работала еле-еле, дыр нужно было порядка сотни. Бровман попробовал и убедился, как это трудно, – вдобавок началось таяние, все стояли по колено в ледяной воде. На третью ночь нижнюю часть руля откололи зубилами, и руль стал поворачиваться – сначала на пять градусов, потом на десять. Папанин, утвержденный в эти дни начальником Главсевморпути, прислал им поздравления. «Седов» теперь мог выходить без буксира, хотя путь ему все равно должен был прокалывать ледокол помощней. К августу они покрасили корабль, научившись готовить олифу из постного масла (оказалось, что варить его надо строго четырнадцать часов). Дрейф ускорился – их стремительно сносило на юг, за июнь они сделали порядка ста миль. Мысли уже приходили всем одновременно, возникали как поветрия, – и слово «август» буквально висело в воздухе. Третьей зимовки они могли не вынести: доктор удалил за два года больше тридцати зубов, в том числе один свой, и всем без исключения диагностировал неврастению.