Василий Ермаков - Мотив

Журнал кончился. На задней стене, изукрашенной плакатами о полете первого искусственного спутника Земли, вспыхнула электрическая лампочка. Девушка-киномеханик неумело перезаряжала проекционный аппарат. Витька Аншуков, посмеиваясь и дурачась, помогал ей. За его стараниями неодобрительно и хмуро наблюдали местные парни.

Свет погас. Начался «Рим — открытый город». Я влюблен в итальянские фильмы. Не про нас в них рассказывается, а все понятно и всему веришь. Вот и сейчас — первые же кадры захватывают, тотчас видно, что тебе покажут настоящую жизнь, а не подделочку под нее. Иной раз смотришь наш фильм и диву даешься — где же это так люди роскошествуют, могут позволить себе жить в апартаментах, шикарно — костюм не костюм, платье не платье — одеваться и никогда не считать денег.

А может быть, я не теми смотрю глазами, как иногда говорят? Очень часто мои мнения о наших фильмах не совпадают с мнениями других людей. Светка, например, не переваривает, когда я говорю о каком-нибудь фильме. При ней в основном хвалить надо, а я часто ругаю. Светка убеждена, что я хочу быть всех умней и оригинальней. Однажды я поинтересовался, а почему хотеть быть умнее других — плохо. «А ты бы вообще помалкивал!» — огрела меня Светка своим любимым выражением и, ехидно усмехаясь, смерила с головы до ног. Светка полагала, что есть люди, которые имеют право высказываться, и есть такие, кто должен помалкивать — потому, наверно, что им приходится считать деньги.

Из угла, где пристроились Галка и ее долговязый кореш, то и дело доносился возбужденный шепот. Там, кажется, целовались. Прерывисто сопел Юрка. Он был влюблен в Галку, вполне серьезно считал ее существом более высокого, чем мы, порядка. Справа от меня, уже примиренные, сидели, обнявшись, Герка и Лариска. Васька и Светка не выставляли напоказ свои чувства. Громкими, иногда сокрушенными, а иногда и облегченными вздохами отзывались на то, что происходило на экране, а может быть, и в зале, тетя Нюша и старуха в плюшевом жакете.

— Вишь вот, Онисимовна, — громко возвестила тетя Нюша, когда фильм кончился. — У буржуазеев какие хорошие люди есть. А у нас што творится?.. А ведь и у их где-то есть матери… — и торжественная, уверенная в своей правоте, направилась к выходу.

— Раз-два-три-и! — опять прокричал чей-то искаженный голос.

— Измерьте расстояние от меня до другого столба! — проскандировали мы.

Не хотел бы я быть на месте Полуянова в этот момент. Мне даже стало жалко его. Да и припомнит он нам все это на уроках военного дела, замучит ползанием по-пластунски.

Учителя вышли. Витька Аншуков распорядился перетащить скамейки на небольшую сцену, чтобы освободить зал для танцев.

«Ты весь день сегодня ходишь дутый, — голосами Нечаева и Рудакова запела старенькая радиола. — Даже глаз не хочешь поднимать. Мишка, в эту трудную минуту, как тебе мне хочется сказать!..»

И тут Валя пригласила меня танцевать. Она сделала это без оглядки на Светку, от себя только. Все поплыло вокруг, выглядело таким необычным, что, когда обрушились плотные звуки ударов, брань парней и испуганные крики девчонок, а Валя метнулась от меня к Светке, я, очутившись в самой гуще схватки, не сразу сообразил, что же такое стряслось в клубе. Потом мне всадили кулак под ребра, откуда-то сбоку, с вывертом, будто ввинтили в печенку тупую боль, и все стало таким ясным, как если бы я сидел внутри огромного увеличительного стекла идеальной прозрачности.

Я увидел, как местные парни, сосредоточенно сопя, продирались к Витьке Аншукову, пытаясь достать его маленькое лицо, вознесенное без малого на два метра, а Витька спокойнехонько отмахивался от них своими увесистыми мослами, как девушка-киномеханик, злобно сверкая зелеными глазами, отпихивала парней, защищая Витьку со спины, но его все-таки хряпнули поленом меж лопаток, и он, взвизгнув, как укушенный, выхватил полено и пошел крушить всех без разбора.

Еще я увидел, как двое местных парней выбросили в распахнутое окно Галкиного ухажера («Митя, ты куда?»), а затем и сами выпрыгнули туда же… Тут меня оглушили по голове чем-то тяжелым, завернутым в тряпку, и я, схватившись за голову, шатаясь, как пьяный, направился к окну, в темном проеме которого сияла зеленая звезда…

Когда я оклемался, местных парней вышвырнули из клуба. Девушка-киномеханик собирала поленья, раскиданные по залу, и складывала их возле печки.

Всю ночь в моей голове шаяло, будто возле ушей держали раскаленные сковородки с кипящим на них маслом. В правом боку ломило так, что нельзя было дотронуться. Я то и дело просыпался от резкой боли. И вдруг меня поразила догадка: а ведь бил-то меня, пожалуй, Сашка Моряков. И этот — с вывертом — удар в ребра, и этот — тяжелым, завернутым в мягкое — по голове. В ребра, да с вывертом. Настоящий боксерский удар, апперкот, кажется, называется. А Сашка и выставлял себя боксером, разрядом каким-то даже похвалялся. Но неужели можно пойти на такое из-за девчонки?..