Ирина Верехтина - Кто скажет мне слова любви…

Лодок в группе было семь, экипажи именовались по номерам лодок, дежурства по лагерю (разведение костра, приготовление завтрака, обеда и ужина и охрана лагерного имущества) устанавливались в соответствии с номерами, по возрастающей: в первый день дежурила о лодка под номером пять, во второй – двадцать первая, потом тридцать шестая, тридцать седьмая, семьдесят шестая, девяносто вторая и сто тридцать восьмая, далее снова дежурила пятая лодка – и так все пятнадцать дней, до конца похода.

Последнее дежурство оказалось лишним, и Альберт во всеуслышанье объявил, что дежурить будет экипаж, который последним покинет стоянку (при отплытии с места днёвки) – то есть самый недисциплинированный. Таким образом, лишнее дежурство станет справедливым наказанием. С того дня экипажи оказывались последними с переменным успехом, и только тридцать седьмая лодка со всех стоянок отплывала первой, что всегда было в группе поводом для шуток: первыми отплывают самые ленивые.

И теперь двадцать четыре пары глаз уставились на экипаж тридцать седьмой, ожидая, что он скажет в своё оправдание: сухари-то ведь слопали, в тридцать седьмой всё время что-то жевали! Весь день жевали и хохотали тоже – весь день.

Тридцать седьмая, вопреки ожиданиям, оправдываться не спешила. Мурат невозмутимо глядел своими чёрными глазищами и жевал еловую веточку. А может, сосновую. Тася и Маша молчали и глупо хихикали. Тоша, глумливо ухмыляясь, вывернул карманы джинсов – жестом профессионального фокусника, и проделал то же самое с карманами штормовки. Красиво и артистично.

– Факир был пьян, и фокус не удался, – прокомментировала Тася, и оба радостно заржали.

«Виновны!» – вынесен был вердикт. Но доказательств не было, поскольку их съели. До сих пор стыдно вспоминать…

Что бы там ни было, но сухари, съеденные тридцать седьмой лодкой втихомолку и без особых угрызений совести (ну, съели, ну и что? Сухарей целый рюкзак, не убудет, а есть хотелось постоянно. Мурат с Антоном на днёвках уплывали на рыбалку и появлялись в лагере только вечером, Тася с Машей с утра уходили в лес, забывая позавтракать, да и зачем? В лесу ягод полно… Сколько они пропустили завтраков и обедов, никто не вспоминал, а сухари им припомнили…) – сухари стали их общей тайной и скрепили тридцать седьмой экипаж крепче цемента.

Ребята теперь вели себя с ними по-дружески: улыбались при встрече, помогали дотащить до берега рюкзаки и палатку, на дежурстве наперегонки таскали воду, разжигали костёр и старались быть полезными, с удовольствием выполняя Тасины приказания (Маша готовить не умела, чистила картошку, резала сыр и хлеб, помешивала кашу в котле – словом, была у Таси на подхвате, как и ребята)

Маша и Тася уже не таясь приносили им кружки с черникой и малиной. И всё было бы прекрасно и замечательно, если бы Маша не влюбилась в Мурата. О чём она и поведала Тасе, когда молчать стало уже невмоготу.

– Он меня в упор не видит и внимания не обращает, а я его люблю! – плакала Маша, лёжа на походной низенькой раскладушке напротив Таси и шмыгая распухшим от слёз носом. В палатке было темно, Тася её не видела, но отчетливо представляла – несчастное Машино лицо и мокрые дорожки слёз на Машиных щеках. Не было у бабы печали, купила баба порося, – со вздохом подумала Тася. Маша истолковала её вздох как сочувственный и заплакала ещё горше.

– Я его люблю-ууу… А ему всё равно-ооо… – рыдала Маша, судорожно всхлипывая от жалости к себе и мучительно икая. С Машей надо было что-то делать, и делать немедленно, пока её не услышали в ближних палатках: вот тогда будет спектакль, проходу не дадут ни им, ни ребятам.

– Маш, да плюнь ты на него, раз он такой толстокожий, – сказала Тася. И помолчав, решилась. – Знаешь, я тебе не говорила у Мурата жена, и сыну пять лет. Мне Тоша сказал. Мурат хотел его с собой взять, а жена не дала. Рассобачились они, Тоша говорит, насмерть. Мурат кричал – бабу из сына растишь, Фатима кричала – зачем тебе сын, если ты его не любишь? Мурат вскипел, кулаком в стену ударил и палец сломал, ему гипс наложили. Через три недели лодочная кругосветка, в гипсе – как грести?

– А я смотрю, у него палец завязан… Ему же больно, наверное? – всполошилась Маша, готовая бежать, спасать, утешать… Мурат её выгонит, скажет: «Зачем пришла? Тебя разве звали?» Уже сказал однажды, когда она как дура припёрлась к нему в палатку. Она ни за что не расскажет об этом Тасе.

– Да так! Сняли гипс, вместо него шину на палец ложили, и поехал. Грести, как видишь, может, получше нас с тобой… Зачем он тебе, Маш? Всё равно у вас с ним ничего не выйдет, он жену любит. В каждом посёлке на почту бежит, телеграммы шлёт. Переживает. Отстань ты от него, влюбись в кого-нибудь другого, – сказала Тася подруге, искренне ей сочувствуя. Вот угораздило же Машку…