Ирина Верехтина - Ведьмина внучка

Напрасно Вера Сергеевна убеждала сестру, что она всё придумала и наговаривает на мать, а Галя с Николаем в деревне работают не меньше Женьки. Та стояла на своём. По женькиному выходило, что матери помогает только она, работает с утра до вечера, а Галька приезжает с подружками погулять да позубоскалить. А Колька – выпить дармового Женькиного спирта, да с собой увезти.

– Вот ты говоришь, на диване с Тоней сидите битый час. А кто ж тогда работает? Галя с Колей и работают! Говоришь, Коля к вечеру как свинья напивается. А кто ему спирт неразведённый возит, в бутылках запечатанных? Сама же и везёшь! Сарай, говоришь, у матери новый? А строил кто? – Коля строил. А ты с матерью на диване сидишь, языком мелешь, балаболка, – увещевала Женьку сестра. Но Женька мало её слушала, говорила о своём.

– Гальку-то она на диван с собой не садит, а я как ни приеду – «посиди со мной, поговори, давно с тобой не видались». И садится рядышком, силу мою пьёт! На моей крови, на несчастьях моих благоденствует – и она, и вся её семейка. Галька с Колькой дружатся, а меня как зачумлённую чураются. С детства они так со мной, будто я не родная им. Чужая. Мать-то, небось, рассказала, что отцы у нас разные, вот и не любят меня. И Олька моя от меня отпихивается! Выросла, я ей теперь не нужна, квартира моя нужна и деньги мои, кровью заработанные. А мать мешает только, – распаляла себя Женька.

Рита слушала, сидя в своей комнате на кровати и обхватив ладонями горящие щёки. То, о чём говорила Женька, было похоже на сумасшествие. Женька вылила на мать ушат грязи и уехала, а Рита с мамой долго не могли прийти в себя.

Добрая, улыбчивая Женькина мать, тётка Антонида, приветливая к родне, хлебосольная и радушная, в деревне и впрямь слыла колдуньей. Чурались её деревенские, и она их сторонилась. В разговоры ни с кем не вступала, только если надобно что. Подруг у Антониды не было. А зачем они нужны? Тайны сердечные рассказывать, чтобы завтра о них вся деревня знала?

Боялась Антонида, что деревенские расскажут Женьке о Тимофее, что не отец он ей – отчим. Женька тогда совсем от рук отобьётся, ей только волю дай. А так хоть отца слушается, – рассказывала Антонида, и Рита с мамой ей верили. Как такому не поверить?

– Ба, ты не плачь, мы же знаем, что ты хорошая, и никогда тебя не бросим, заберём к себе в Москву и будешь с нами жить, – говорила Рита, обнимая и целуя двоюродную бабушку.

– Глупая ты… Куда ж я уеду, у меня скотина, куры, как оставишь? Пропадут без меня, никто их не накормит, не напоит, соломки свежей не постелет, – улыбалась Тоня, а из глаз текли слезинки…

Рита звонко целовала бабушку и просила: «Ну, тогда хоть зимой, на каникулы приезжай» – уже зная, что бабушка Тоня к ним не приедет, она не хочет, у неё свои внуки, а Рита не родная внучка, двоюродная. Как жаль! Рита всхлипывает, Антонида обнимает её тёплыми руками, целует в мокрую щеку:

– Ну что ты, Ритуля, совсем с ума сошла, что ты плачешь? Баба Тоня с тобой, и всегда с тобой будет. Ты приезжай почаще, навещай, мы с твоей бабушкой сёстры родные, и ты мне родная, глупая ты моя…

Тоня гладила Риту по спине, это было приятно. Рита приваливалась к ней боком и закрывала глаза… «Бабушка Тоня, ты моя самая любимая, мне бабушка про тебя рассказывала, как вы с ней маленькими были… Я тебя никогда не брошу!»

Рита верила, что бабушка Тоня сама не хочет ни с кем дружить и жалела её: без друзей нельзя, одной плохо… На самом деле деревенские не общались с Антонидой – боялись дружбу водить с колдуньей. Нашепчет чего, подведёт под беду. Уж больно гладко у неё складывалось, беда стороной её дом обходила.

У деревенских-то у всех – напасть за напастью, то сено подмокнет, гниёт в стогах, до весны не достоит. То картошку проволочник сожрёт подчистую. То сад от морозов вымерзнет. А у Антониды столько лет всё растёт-цветёт – и яблони, и детки. Знать, отводит от себя несчастья, другим посылает, – шептались деревенские.

– Бед мне господь щедро отмерил, нахлебалась вдосталь. Я их все перетерпела, никому не отдала. Теперь ваш черёд, ваша очередь подошла, – смеялась Антонида.

Шутила вроде, а глаза у неё злые, недобрые. Не любила Антонида сельчан. Ишь, завидуют, что всё у неё хорошо. Хотят, чтобы было плохо. А когда бедовала с детьми одна, без мужа, когда так приходилось тяжко, хоть в петлю лезь! – никто не пришел, не пожалел.

Тебе–то смерть, а всем-то смех – вспомнилось Антониде, как мать её говаривала. Она тогда глупая была, не понимала – о чём это. Зато теперь знает. И пусть её нелюдимой да недоброй зовут, сами больно добрые! Так и жила с обидой на всех. Горе её такой сделало, жизнь такая… Не дай бог кому!