Ирина Верехтина - Золотая девочка, или Издержки воспитания

Маринэ молча кусала губы. Глаза у неё расширились от боли и смотрели сквозь Регину – с немым ужасом. Мать обхватила её за плечи, прижала к себе, запричитала по-бабьи: «Да что ж это такое делается, как же ты теперь на рояле играть будешь? Да будь он проклят, линолеум этот, если ты из-за него… Из-за него? Мариночка, деточка, что же ты наделала…» Маринэ молча вырвалась из материных рук и метнулась в ванную. И когда поняла, что не может отвернуть кран с вожделенной холодной водой, наконец заплакала, по-детски жалобно, но не смогла вытереть кулаками глаза: руки горели огнём, и о том, чтобы сжать их в кулаки, можно было не думать.

– Мама, я кран не могу отвернуть!! Ма-ааааа!!

– Mano kvaila mergaite, koks skausmas…

– Nieko blogo, mamyte…

– Kaip gi tu…

– As moku kenteti, tu gi zinai

(Литовск.:

«Девочка моя глупая, как же тебе больно…»

«Ничего страшного, мамочка»

«Как же ты…»

«Я умею терпеть, ты же знаешь»)

Метод был идеально прост: терпя физическую или душевную боль, Маринэ подбирала трудные рифмы, считала по-французски от ста до одного, или выдумывала что-нибудь хорошее, которое никогда не сбудется, но она всё равно представляла, занимая голову «делом», чтобы не думать о боли. Это всегда помогало, поможет и сейчас. Маринэ стояла в ванной, слизывая со щек слёзы, и представляла, как они с Отаром приехали к бабушке Этери, впереди у них длинное лето, она наберется смелости и скажет ему, что не может без него жить. Не будет без него жить!

Маринэ думала о том, как она ему это скажет. Может, не говорить, может, Отар сам догадается? В голове крутились обрывки строк и складывались в стихи. Боль отступала, отходила на второй план, и на её обжигающем фоне вспыхивали строки, в которых сгорала её душа.

Ещё не кончилось лето, и ты – навсегда со мной.

Бегу я к тебе навстречу, как льдом обжигаясь росой.

Висит над горой солнце, не скоро оно зайдёт,

Не скоро моё счастье в безлунную ночь уйдёт.

Поют нам с тобой птицы о птичьей своей любви,

И сердце стучит близко, и губы близки твои…

В саду алычи брызги и деревце миндаля,

Зелёной хурмы клипсы в зелёной листве висят.

Хурмы не дождусь, знаю, её без меня съедят:

Каникулы, словно лето, продлить ни на день нельзя.

Не стану я лить слёзы, я встречусь с тобой опять,

И мы – убежим в небо! Но жаль целый год мне ждать.

Со мною ты несерьёзен – ведь мне лишь пятнадцать лет,

А я… Я люблю тебя очень (ты знаешь об этом, нет?)

Люблю я тебя слушать, люблю на тебя смотреть,

И любят мои уши от взглядов твоих гореть…

Родителей нет строгих, в далёкой Москве они,

Но с девочкой—недотрогой ты вежливо временишь

И ждать обещаешь твёрдо, когда она подрастёт.

Ни взгляды мои, ни косы – ничто тебя не берёт!

Глаза опускаю скромно (невежливо – так смотреть).

Ты рук своих не нарочно не снял с моих голых плеч.

Ничем не обидишь – знаю. Мне только пятнадцать лет.

Девчонкой меня считаешь (а я себя – вовсе нет).

Смеешься и вытираешь со щёк моих жёлтый сок.

(Я мушмулу обожаю и ем её так – взахлёб).

Ещё не грохочет небо, в Абхазии нет войны,

Сухуми стоит древний – как гордость своей страны.

Ещё не свистят пули, снаряды не рвут тишину.

И счастьем, как мушмулою, я радостно захлебнусь…

В глазах твоих обещанье. В моих – лишь мольба и грусть

Не сбудется наше счастье.

Не сбудется.

Ну и пусть.

Ладони горели нестерпимо, но от холодной воды боль слабела и её можно было терпеть «без звукового сопровождения». Телефон не умолкал. Мать не снимала трубку, за что Маринэ была ей благодарна. «Пусть звонит, у неё есть полчаса, за полчаса боль хоть немного утихнет…».

Через полчаса стояния у раковины руки занемели от холода и почти не чувствовались. Зато не болели! Маринэ вынула их из-под воды – и в ладони яростно вгрызлась нестерпимая боль. О «Князе Игоре» она больше не думала. Торопливо подставила ладони под ледяную струю и облегчённо вздохнула.

В ванной она простояла два часа. Ноги устали и одеревенели, можно было сесть на низенькую скамеечку, но тогда до струи не дотянешься, а в тазу (мать налила полный таз холодной воды, набросала в неё льда из морозилки и поставила на пол) держать руки было бесполезно – слёзы лились от боли, и только под струёй можно было терпеть, «почти не больно, только самую капельку». Маринэ терпела стоя (стоически, скаламбурил бы отец, он всегда над ней подшучивал, а Маринэ злилась и забывала о том, что нужно плакать). Принести с кухни табуретку она не могла, а мать не догадалась, а просить Маринэ не хотела, никогда ничего у неё не просила, и сейчас не будет. Постоит, ничего с ней не сделается.