Ирина Верехтина - Длинное лето

– I don't claim to know what you're going through but whatever it is, it's not worth dying for.

– А я хотела… – чуть слышно ответила Аня. – И домой не пошла, с Аллочкой. Она… она котлеты принесла.

Сбить с толку не получилось.

Виктор Николаевич с опозданием сообразил, что сморозил несуразное: «Я не утверждаю, что понимаю, каково тебе было, но чтобы там ни было, умирать не стоит» /Брэдфорд/.

– Даже если ты инициатор… Что ж ты мне не рассказала, я же следак! Какой-никакой, а с юридическим образованием. Вот же сукины дети, опэгэ нашли (ОПГ – организованная преступная группировка), судилище устроили детям. Это ещё разобраться надо, кого надо судить и за что. Сто пятидесятая УК налицо (уголовный кодекс РФ, статья 150 об эксплуатации детского труда), восемь-восемь КоАП налицо (Кодекс РФ об административных правонарушениях, статья 8.8. о нецелевом использовании земельных участков) – перечислял Фомушкин, загибая пальцы. – Ничего, дочка, мы им перцу под хвост насыплем.

– Восемь-восемь это что?

– Восемь-восемь это статья, дочка. Самозахват земли частным лицом.

– Ничего они не захватывали, они картошку посадили. И черёмухи не рубили, только кусты. Это общая земля, значит, и их тоже. У них участок четыре сотки, а взносы платят такие же, как все, и целевые – как все, – резонно возразила отцу Аня. – Пап… не надо их судить, ладно?

Виктор Николаевич, не ожидавший такого от дочери, резко сменил тему.

– Я что сказать хотел… Ты виновата, все трое виноваты, и ты об этом знаешь. А за поступки надо отвечать, а не в лес убегать, как заяц. Неужели ты подумала, что мы с мамой тебя не защитим? Мы чуть с ума не сошли, пока тебя искали! Всё СНТ на уши поставили!

– Она мне не мама, – перебила отца Аня. – Она мне никто. Вырасту и уйду от вас. И вам не надо будет меня защищать.

– Оба-на! Не мама. А кто же она тебе, мачеха что ли? Мачеха бы по тебе не плакала, убежала и ладно, пусть её там волки съедят. А у Аглаи с сердцем плохо стало, да и меня, честно сказать, прихватило, чуть не умер.

– Better would die, – прошептала Аня. И заплакала, уткнувшись лицом в колени. Отец попытался поднять её на ноги, но Аня вцепилась руками в шведскую стенку и замотала головой:

– Пусти! Не трогай меня! Ненавижу вас! Вы меня не любите, ты и мама!

Виктор Николаевич опешил, но не обиделся. Он и не такое видел, и не дай Господи дочке знать, что ему приходилось видеть… Это нервы. Нервный срыв. Допекли девчонку, сволота калиновская.

– Пойдём, там мать ужин приготовила, ждёт, а мы с тобой разговоры разговариваем… Пойдём.– Фомушкин взял дочь за руку.

Аня вырвала руку и вцепилась в шведскую стенку, как упавший за борт вцепляется в верёвочный штормтрап.

Виктор Николаевич погладил дочь по голове и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Аня ждала, что он останется. И скажет, что она не права и что он её любит. И Аглая, которую она называла мамой. А её настоящая мама умерла пять лет назад, диагноз – черепно-мозговая травма, не совместимая с жизнью. На похороны девятилетнюю Аню не взяли, и попрощаться с матерью не дали, не надо девочке на такое смотреть.

Уже тогда, в свои девять лет, Аня знала, что в маминой смерти виноват отец. Молчаливо сидевшие за поминальным столом мамины дальние родственники, выйдя из подъезда, развязали языки, а окно Аниной комнаты на втором этаже было открыто. «Её из-за Виктора убили, посадил ни за что или срок пожизненный кому-то обеспечил, вот и отомстили» – услышала Аня. И помнила до сих пор, не могла простить. Хотя Аглаю приняла спокойно: а куда деваться?

Аню не обижали – ни отец, ни мачеха. Не наказывали за разбитый папин любимый бокал или принесённую из школы двойку. С кем не бывает… За бокал попросит у отца прощения, за двойку – мать засадит за учебники. А вот нарушение установленного родителями регламента (тройка в четверти, недопустимое поведение или возвращение с улицы позже семи вечера) грозило серьёзными «санкциями». Прощения просить бесполезно.

Выкопанная пилипенковская картошка – это не просто нарушение регламента и не статья 213 «Мелкое хулиганство» (хотя картошка была мелкая), это гораздо серьёзней, размышляла Аня сидя в шалаше под «волшебной» елью. Это называется воровство, а «не знали» и «не хотели» в расчёт не принимаются. Незнание закона не освобождает от ответственности, Аня в курсе, дочка следователя, как-никак.

Нет, домой идти нельзя, собрания ей не простят. Может, загадать желание, чтобы простили, не наказывали, и волшебная ель его исполнит? Если бы на самом деле было так… Ей вдруг захотелось закрыть глаза, чтобы мир исчез, и ничего бы не было, и Ани тоже не было, и она не сидела бы здесь одна и не знала, как жить дальше… Better would die. Better would die! (англ.: лучше бы я умерла).