Владимир Токмаков - Детдом для престарелых убийц

Не приставал, не пытался даже поцеловать. Идиот какой-то, сделала вывод современная и продвинутая девушка. И отныне на его телефонные звонки и попытки проводить до дома отвечала холодным и презрительным молчанием.

– Кстати, – припомнила она за кофе с пирожными, – про вас он мне точно рассказывал. Да, точно. Еще хвастался перепиской с каким-то известным журналистом из областного центра.

– А что… что именно он говорил, ты не помнишь? – пытался я вытянуть из этой красивой молодой кобылки еще хоть что-то.

Увы, не помнила. Но, кажется, он говорил про неожиданный разрыв и что это повергло его в творческий «каприз» или, точнее, кризис, что ли?

Вот и все. Я расплатился по счету, выложив почти всю свою наличность (обратно в свой родной город пришлось добираться чуть ли не автостопом), проводил «смуглую леди сонетов» до подъезда, возле которого ее уже нетерпеливо дожидался здоровенный детина, стриженный и одетый по последней молодежной моде.

Чувствуя некоторую неловкость, я быстренько с ней распрощался и удалился. И пока не завернул за угол, меня колотил в спину горящий взгляд плейбоя. Своя рубашка ближе к телу. А без рубашки тело еще ближе.

Пошатавшись еще немного по городку, отправился в гостиницу. По дороге зашел в продуктовый и на самые последние деньги купил чекушку водки. Унылый, тусклый городишко. Низкая, давящая архитектура губернского захолустья. Лучшее место для того, чтобы вздернуться. Город пустой, как барабан, и скучный, как паутина. А тут еще я со своим гонором провинциального гуру…

Да, после такого вечера надо было как следует расслабиться.

Тараканы шуршали под обоями, горячей воды не было, ни одна розетка не работала. Но я думаю, не только раздражение на наш ненавязчивый российский сервис не давало мне заснуть в эту ночь…

К утру я наконец забылся коротким тревожным сном, и мне приснилось, что я пишущая машинка и меня заело на букве «Я».

Я объелся этой буквой, и меня заело.

– А ты проблюйся, – говорит мне кто-то из мебели, – может, полегчает.

И я изрыгнул все «Я» на бумагу.

Утром у меня заболело сердце. По крайней мере, я теперь знаю, что оно у меня есть. Встав с постели, я опять сходил в многотиражку «Огни коммунизма». Там меня угостили чаем из банных веников и сказали, что никакого архива у юного поэта не сохранилось. После его трагической гибели все, что было связано с литературой, его родители выкинули на помойку.

Их можно понять. Он был поздним и единственным ребенком. Пенсионеры-родители всю жизнь честно проработали на местном тракторном заводе и к литературным занятиям сына питали дикую неприязнь, считая (впрочем, не без основания), что сочинительство ничего, кроме скорби и отчаяния для пишущего и его близких, не приносит.

Так оно и случилось.

После самоубийства их единственного сына, найдя нашу с ним переписку, всю вину за это несчастье они, естественно, возложили на меня.

Что еще мне удалось выяснить в результате этой грустной поездки?

Например, откуда пошла волна против меня.

Как рассказали мне коллеги-газетчики из «Огней коммунизма», все началось с того, что здешний ловкий пройдоха-адвокат, молодой и честолюбивый выпускник провинциального университета, мечтающий о столичной практике и всеевропейской известности, пообещал в интервью по местному телевидению, что «не успокоится, пока справедливость не будет восстановлена и виновные в трагической гибели талантливого и впечатлительного юноши не будут наказаны, кем бы они ни были».

«Закон один и для дворника, и для министра, и для работника любой газеты…» – такими словами, говорят, закончил он свою обличительную тираду.

На этой трагедии он решил сделать себе карьеру, заработать капиталец, отстроить взлетную площадку для старта в столицу. Сюжет подходящий: смерть гениального юноши, единственного сына престарелых родителей. Далее – наглый журналист, убивший своими безнравственными письмами и циничными статьями будущую надежду отечественной литературы. И наконец он, молодой, честолюбивый адвокат, добивающийся торжества справедливости, невзирая на лица и звания!

С таким вот невеселым информационным багажом я и вернулся из своей печальной командировки.

Тоненькая ученическая тетрадка с последними стихами (мне все-таки удалось откопать ее в газетных завалах многотиражки), которую я привез из командировки вкупе с теми текстами, которые он регулярно высылал мне в период нашей переписки, а также сами письма да три плохо отсканированных коллегами из «Огней коммунизма» любительских фотоснимка (на них изображен лопоухий, с длинным вытянутым лицом некрасивый юноша в толстых очках; даже на этих некачественных снимках было видно, что его одолевали непроходящие, несмотря на его взросление, юношеские прыщи) – вот все, что от него осталось.