Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

Лишь на второй день по приезде мы очнулись от этих чар и отправились в степь, где бушевал ветер, играя желтыми хлебами и клубами пыли, в которых появлялись груженные хлебом машины откуда-то из-за дальнего горизонта, где молотили желтое море полей три или четыре старых комбайна, вздымая тучи пыли, соломы, обитых чешуек зерна… А еще дальше бушевал огонь на убранных полях, космато треща и с разгону вцепляясь жадным, растрепанным ртом в заросли не поддающегося огню жестокого, непролазного татарника и колючего бодяка, отчего вдруг алое пламя вскипало тучей сизого дыма и опадало, оставляя, на сколько хватает глаз, выжженные поля, полосы желтого и черного, что тоже было подобно какой-то великолепной картине, которую через день-другой смажут, перепишут, перепашут могучие трактора, методично наполняющие пространство до горизонта насыщенной чернотой…

В тот день Ольга, отпуская струны души, натянутые в городе, все глубже погружаясь-отступая в мир покоя-детства и всего-из-детства-любимого, нажарила семечек и, как это принято на хуторе, заела зубчиком чеснока. Я помню, как в полях поцеловал ее в губы – и пахло почему-то не семечками и не чесноком, а упоительно пахло хлебом, всей этой мощью стихии созревших полей. И наслаждением было целовать ее и вдыхать с ее губ запах свежего хлеба…

Ну а на следующий день опять был сад. Я ушел туда из-за стола, за которым собралась родня – много давным-давно не видевшихся, разбросанных по свету людей, – в дальний конец сада пошел и лег на загодя, надо сказать, присмотренное место: под яблоню, среди опавших «мирончиков», так, чтоб яблоком не ударило меня в голову. Мне сразу, с самого первого круга по саду, захотелось пасть здесь, головою в яблоки, и лежать, почти как неживое существо, вдыхая их единственный в мире аромат. Ибо, кто знает, что такое эти «мирончики»? И где они еще существуют в мире, помимо этого сада? И существуют ли они вообще в каком-то ином качестве, помимо этих яблочек-паданцев, кажется, и вызревающих лишь для того, чтобы опадать пестрым ковром под материнскую яблоню, служа утехой детворе… И вот: ложе мое на земле, муравьишка, щекоткой пробежавший по руке, и, наконец, вдох, наполненный невыразимым ароматом яблок, рассыпавшихся вокруг. Я вдохнул глубже, и аромат вошел в меня полнее, заклубился в ноздрях оттенками запахов подвядшей кожуры, опавших листьев, сладковатой гнильцы, привлекающей ос, и добротным, дубовым каким-то запахом горячей земли. Голубое небо было надо мною. Там, в небе, играя с ветром, носились ласточки. Потом на миг возник в этом невидимом потоке дрозд, с усилием, как пловец руками, сделал пару взмахов крыльями, но не удержался против течения ветра, и его унесло из поля зрения, как река уносит незадачливого купальщика. В вышине были кроны больших деревьев, растрепываемые ветром, ниже – чуть покачивающиеся кроны яблонь, еще ниже – неподвижные прохладные яблоки, висящие на ветвях… А всего в каком-нибудь метре надо мной – невысоко, но все-таки над – затеяли игру мотыльки, исполняя любовный танец позднего лета, никогда-никогда прежде мною не виданный. И сладостно было лежать так на берегу неба и смотреть на облака, как мы смотрим на воду или на огонь. Когда я так в последний раз лежал на земле и смотрел в небо? Не помню, забыл. В детстве, наверно. Но почему же, почему только в детстве? О, суетный век! Я подумал, что Ньютон, когда открыл закон всемирного тяготения, он ведь лежал под яблоней, раз именно яблоко упало на него. Ньютон, выходит, знал толк не только в физике, но и в том, как полежать на берегу неба после лекций в Кембриджском университете, отдыхая душой в яблоневом саду…

Я захотел поделиться своим открытием с Ольгой и даже привел ее под яблоню, роняющую «мирончики», но в тот день жену больше занимал разговор с мамой. Разговор по душам, который они могут позволить себе лишь раз в году, когда гости расходятся, а ветер все бушует в кронах высоких тополей, а мужики один за другим исчезают в зарослях этого вселенского сада – кто ради партии в домино, кто ради холодно кипящих бокалов смородиновой или рябиновой наливки…

Калитка скрипнула внезапно в глухом конце сада, и надо мной склонилось лицо пожилой женщины в белом платке, под которым спрятан был лист лопуха… Тетя Аня. Загорелые руки в следах пчелиных укусов протягивали мне полную горсть золотистых, почти прозрачных, как мед, яблочек.

– Вот, попробуйте, – ласково сказала она. – Это золотая китайка…