Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

В воскресенье, ложась спать, он нагнулся, чтобы подстричь ноготь на ноге. В этот миг небывалая кинжальная боль пронзила грудь. Он завалился на бок и дотянулся до упаковки валидола. Попробовал распрямиться. Когда это удалось, он отключил телефон. Думаю, в тот момент он решил умереть – просто решил, что так лучше будет и ему, и другим. Наверно, подумал, что если он умрет так, как умер его отец и мой дед – ночью, во сне, – то это подходящий случай. А на следующий день его уже душил грипп – тот самый, что приходить к человеку может только раз в жизни, чтобы прикончить его, как удар копытом. Галлюцинируя наяву, он слышал и мой голос, да не знал или не хотел знать, зачем я пытаюсь вернуть его оттуда, куда он уходил. Об этом очень тяжко говорить, но иначе никак не поймешь этой истории.

Помню, как он, приподнявшись на подушке и посмотрев на меня черными, ввалившимися глазами, вдруг произнес:

– Две вещи доконали меня. Одиночество. И книга. Книгу я написал слишком рано. Пусто стало жить…

Я думал об этом той ночью. О его одиночестве. И о книге. Это замечательная книга, но почему-то я не сказал ему: «Знаешь, па, я никогда бы не смог создать ничего подобного». Правда. Он начал работать, когда мы еще жили вместе, мне было лет восемь. А закончил, когда мне исполнилось тридцать. У других его детей, возможно, и найдутся поводы упрекать его в чем-то, как находились они в свое время и у меня, но в ту ночь я скорее чувствовал что-то вроде вины, глубокого и смущенного изумления нашим, близких людей, незнанием друг друга, мимолетностью встреч, упорством непонимания…

Я ведь почти не знаю своего отца…

Когда-то я записал несколько его историй времен войны: про эвакуационный поезд и какого-то матроса, который поразил отца тем, что пил водку стаканом; про москвичей и ленинградцев, которых приютил Омск; про жмых, перловый кисель, печку, у приоткрытой дверцы которой он девятилетним мальчиком читал «Аэлиту» – книжку, подвернувшуюся случайно, но странным образом определившую всю его жизнь… Однажды он рассказал о своей юношеской влюбленности; в этот рассказ каким-то удивительным образом вплеталась картина из Музея изобразительных искусств, но что это за картина, я не запомнил, а историю позабыл…

В ту ночь я думал о том, что отец оставляет сыну и что способен взять сын из этого наследства. Не так просто ответить. Случайно и глупо вырвалось у него: «Умру – оставлю тебе машину». Зачем она мне? Я пешеход… И по смерти, случись она, мне ничего от отца не надо. Ведь я так мало взял и так мало отдал при жизни…

В свое время Павел Михайлович Третьяков, показывая моему прадеду свою галерею, остановился возле недавно приобретенной у Виктора Михайловича Васнецова картины «После побоища Игоря Святославовича с половцами» и сказал: «Знаете, в чем ее секрет? Где бы вы ни находились в этом зале, поверженный воевода всею своею фигурой будет разворачиваться вслед за вами, следить за вами мучительным взором». Мой прадед, Николай Николаевич Голованов, издатель и переводчик, рассказал об этом моему деду, дед – отцу, отец – мне. Этот маленький секрет составил родовое наследство: недавно я передал его дочери – точно так же, как и отец, проведя ее мимо картины туда и сюда, чтоб и она удостоверилась, что умирающий странно разворачивается в пространстве картины и глаза его по-прежнему преследуют нас невысказанным вопросом: во имя чего пал он в зелену траву вместе с дружиной и юным княжичем, пронзенным стрелой в самое сердце?

Причастность к этой картине и через нее к этой галерее – это, пожалуй, дорогого стоит. Писательство: его рай и ад, его эйфорическая и депрессивная фазы – вот это наследство, я понимаю. Пьянство. Серьезная вещь, не машина какая-нибудь. Абстинентный синдром в сколько-нибудь развитой стадии – это ад здесь-и-теперь; с таким наследством начинаешь раньше размышлять о Боге. Ленинград. Мне было четырнадцать лет, брату – десять. Стояли белые ночи, и мы, москвичи, не привыкшие к ночному свету, завешивали окна в гостинице красным одеялом… Благодаря отцу на всю жизнь я запомнил Ленинград как волшебный город, он был волшебнее Парижа, который отец подарил мне потом, он был настолько прекрасен, что, вернувшись в Москву переполненный его сокровищами, я сделал первое в своей жизни признание в любви…

Север, Соловки, пустынный берег моря. Я подумал вдруг, что отец, видно, осознавал, что делает, открывая перед нами, своими детьми, сокровища своей земли. Мать дарит любовь, нежность, тепло; отец – смыслы, которые, разворачиваясь во времени, становятся годами твоей будущей жизни. И я все еще болен пустынным берегом холодного моря, по которому мы бродили когда-то. Потом я нашел моря холоднее и берега пустыннее, чем берег острова Анзерского. Я добрался до 72 градуса с. ш. и как-то раз там, поднявшись на плато, выдранное ветрами до голого черного камня, чуть не заплакал от усталости и отчаяния: несколько мигов казалось, что мне не перешагнуть вечности, отделяющей меня от перламутрового залива за перевалом. А вечером того же дня я, онемев от восторга, смотрел, как играют краски в ледяной воде фьорда и грозные тучи сталкиваются друг с другом в небесной битве, как окутанные пороховым дымом корабли…