Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

Оказалось – Шварц. Совершенно голый, он почти неподвижно парил в плотной воде реки, иногда всплескивая руками и делая шумный судорожный вздох. Увидев ее, он перевернулся на живот и как-то смешно на секунду поджался в воде, как всякий человек, не ожидавший, что его застанут за купанием.

– Я отвернусь, – сказала она.

– Да, – сказал он, вылезая на берег и, судя по звукам, торопливо вытираясь. – Вода холодная, снег в горах еще. Но после нее лет на двадцать моложе себя чувствуешь, честное слово. Люблю купаться здесь.

– А сколько вам?

– Тридцать шесть, а что?

– Морщин у вас много.

– Да, – сказал Шварц. – Морщины – это ничего.

Сгущались поздние сумерки. Стремительная вода реки, прежде воздуха вобрав в себя ночные тени, казалась почти черной. Над лесом, подсвеченный розовым закатным облаком парил снежный купол горы.

– А хотите тоже искупаться, Лена? – вдруг спросил Шварц.

– Здесь?

– Конечно. Я отвернусь.

– Да, наверно…

Шварц подошел и посмотрел ей в глаза. Желая понять, чего же хочет он от нее, она вдруг опять угадала в его взгляде то самое призывное выражение, что когда-то поразило ее при первой встрече с ним. Это длилось одно мгновение, но душа опять ожила и забила крылышками – и будь, что будет: то, что происходит здесь с ней, никого не касается!

Он достал из кармана комбинезона маленькое, смятое и уже влажное махровое полотенце.

– Возьми. Окунешься – сразу растирайся…

Ступив в воду, она испытала чувство, будто попала ногой в жидкое, ледянистое стекло. Лена бросилась вперед, но холод оглушил ее, лишил дыхания, и только на какую-то долю секунды она почувствовала вокруг пульсирующе-живое: плоть реки, которая, однако, была так беспощадна и сильна, что, несомненно, скомкала и унесла бы ее, если б она не рванулась, как рыба, к какой-то мели, и, почувствовав под собою дно, попросту не заорала:

– А! – а! – а!

Шварц бросился к ней, ошеломленно глядя на ее тело своими безумными глазами:

– Лена, что с вами?

– Ничего, – сказала она. – Отвернись.

Впечатление было, будто с нее содрали кожу.

Она не спеша вытерлась и оделась, теперь действительно ощущая во всем теле счастливый холодный звон. Потом подошла к Шварцу, села рядом и улыбнулась. Шварц тоже улыбался и молчал. В улыбке его сквозила какая-то горечь, словно бы извинение за то, что он не делает того, чего она ждет от него. Она вздохнула и села на бревно у самой воды. Шварц покорно примостился рядом – так, что протянув руку, мог бы обнять ее. Но он не обнимал.

Внезапно, рассыпая золотые в последних лучах солнца брызги, на перекате ударила огромная рыба.

– Что это? – прошептала она.

– Чавыча на нерест идет, – с какой-то неясной нежностью сказал Шварц. – Вот ведь тварь: без страха и без греха.

– Без греха? – изумилась она. – А при чем здесь грех?

– До нас на этой земле жили ительмены, – с тем же странным глубоким чувством проговорил Шварц. – Иногда мне кажется, что их голосами говорит земля. Целый народ не может исчезнуть бесследно. Их завещание – природа, которую они сохранили в неприкосновенности…

– А вы философ, Андрей, – сказала она и поцеловала его первая. У него были сухие, горячие губы и такие сильные руки, что она вся хрустнула под его ладонями. Он долго и нежно пробовал ее губы на вкус, потом сказал:

– Сладкие…

И в тот же миг отпустил ее.

Она еще ждала чего-то, но он вдруг встал, почему-то усмехнулся и произнес:

– Ну ладно, хватит сидеть, пойдем в лагерь.

Она подчинилась, понимая, что Шварц уже никогда не откроется ей.

Она наскоро выпила чаю, раньше всех забралась в кузов и лежала там без сна, то ли несчастная, то ли счастливая, слушая, как снаружи разговаривают мужчины и смеются смачно и грубо.

– Я на улице посплю, – сказал потом Николай.

Дверца кузова открылась, и Сашка, чертыхаясь, полез в свой угол, за ним Шварц, двигаясь почти неслышно, шикал на него:

– Тише ты! Дай девочке поспать…

Он так ничего и не сказал ей, не протянул руку, не прижал к себе, хотя знал, как она ждет его. Ему ли, рассыхающемуся без любви, как старая лодка, не желать ее нежности, чтобы хоть на время унять жар изъедающего нутро огня? Но что огонь? Вспышка, даже неспособная его как следует ослепить. Она еще узнает любовь, настоящую любовь, без него. Потому что он, видно, создан был не для любви. Его настоящим было одиночество.

Шварц расстегнул спальный мешок и сел. В кузове было темно и душно. Вслепую, натыкаясь на чье-то тряпье, кружки и хлеб, он принялся нашаривать Сашкины сигареты. Сашка встрепенулся: