Василий Голованов - На берегу неба (сборник)

– Слезай, Аннушка, прыгай! – закричал кто-то.

– Прыгай, прыгай! – завторили люди, как будто старухе не было семидесяти лет и она не должна была, по всей логике вещей, вслед за бомжом ухнуть в огненный колодец догоравшего сруба, чтобы исчезнуть в нем навсегда.

Но она прыгнула. И тут люди увидели ее по-прежнему босой и безумной, с распущенными сожженными волосами – и глаза их наполнились страхом. Она усмехнулась, глядя на них и пошла прочь. После того, чем отплатил ей человеческий род за ее заботы – не без колебаний, но зато бесповоротно и окончательно сдавшись неправде и стяжательству, – она имела все основания плевать на все их скрепленное порукой круговой подлости сообщество. Она выбирала свой путь. Не вспять, нет. Конечно, она не надеялась вернуть времена, когда сила бескорыстия в последний раз объединила людей на посадке деревьев общего сада. Она не могла отменить ни времени, ни нравов, восторжествовавших в нем. Ее опыт был радикальнее – она отринула время человечества и двинулась прямо к матери-природе. Очень скоро она поняла, что путь избран верный, надежный. Она отказалась от общения с людьми, и люди забыли о ней. Но птицы, звери, деревья и растения, которые окружали ее, делались все понятнее, все роднее. Она чувствовала, как приближается друг-дождь, по тому, как радуются растения, открывая навстречу влаге свои устьица. Она чувствовала под ногами воду, мощную воду, а не тот продырявленный частными скважинами водоносный пласт, который уже не мог напитать общие колодцы. Подземная река рассекала землю прямо под нею и наполняла силой. Босыми ногами она чувствовала мощь летнего солнца, запекающего голую красную глину. Но особенно она любила крупитчатый мартовский снег, еще таящий в себе холод зимы, но уже пронизанный со всех сторон лучами и заключающий в себе солнце, как твердые ядрышки…

Только поначалу, когда она еще не понимала как следует, что делает, когда ей временами казалось еще, что она просто бедна и ужасающе одета, ей было трудно. Потом она осознала подвиг, и ей сделалось легко; она не стала получать пенсию, платить за свет и газ, так что свет ей, в конце концов, отключили, и она привыкла жить в темноте, находя, что этак ничуть не хуже. Ибо только людей в темноте сверлят ерундовые тревожные мысли; у нее же мыслей давно никаких не было, были только глубокие, спокойные чувства вроде желания жить в нежной любви ко всякой твари, рождающейся под луной, будь то кошка, мышь или паук, жить беспорочно, наперекор людям, избравшим похоть наживы и сладострастия себе в поводыри. Видимо, чувства эти были настолько явными, что не только мальчишки, прежде с наслаждением травившие ее, но и другие, взрослые, насмешливые и сильные люди перестали выдерживать ее взгляд и, заметив, первыми обходили ее.

В молодости она была очень сильна, и оказалось, что сила не оставила ее: она приволокла откуда-то несколько бетонных свай, поднять которые мог только кран, и навалила их грудой посреди переулка, навсегда сделав его непроезжим для машин. Как-то один отставной военный, выстроивший рядом дом, поклялся ей размести завал бульдозером. Она ответила тем, что принесла от железной дороги несколько запасных рельсов и просто бросила поперек переулка…

Однажды вернулось лето. Гек собрал все свое художество и перетащил на заброшенную, но зато сдающуюся за какие-то смешные деньги терраску такой же заброшенной и отчасти уже разваливающейся дачи, хозяйка которой, милая старушка, жила тем, что держала кур. Теперь, вернувшись откуда-нибудь далеко за полночь, Гек просыпался под крик первого петуха, затем под крик второго, а затем уж под дружное квохтанье всего птичника. Хозяйка по-бабьи жалела Гека и, считая, что ведет он пропащую и беспутную жизнь, иногда для здоровья дарила яичко. Гек и вправду агонизировал в бурных возлияниях летней поры, был и здесь, и там – иногда даже одновременно, но все видели, что он дошел до ручки, и гадали, будет ли вообще продолжение у этого житья при курятнике или он размозжит-таки себе голову, как Женя, сын старика Харитона, всю ночь просидевший в разбитой «Волге» у дуба, куда его угораздило врезаться…

Однажды, когда Гек вполпьяна шел по улице, к нему подбежал паренек. Он не знал, как вернее обратиться к чужому человеку, но дело было, видно, нешуточное, и он просто сказал:

– Дядь, а на том участке топорами кидаются…

Если бы Гек был трезв, он бы увидел, что парень весь зацепенел от ужаса. Но он не был трезв и, подумав, что паренек просто дрейфит, потрепал его по щеке, чтоб ободрить в трудной мальчишеской доле: ведь он и сам вырос в местах, где ребята носили под ватником обрезы, а про ножи он и не стал бы говорить.