Ален де Боттон - Курс любви

Быть человеком зрелым, говорят нам, – значит одолевать собственничество. Ревность – это для детей. Человек зрелый знает: никто никому не собственник. Этому учили нас мудрецы с самых первых наших дней. Дай Джеку поиграть с твоей пожарной машиной: она не перестанет быть твоей, когда придет его черед. Перестань бросаться на пол и в гневе колошматить по ковру кулачками. Твоя малышка-сестра, возможно, и папина любимица, но ведь и ты тоже папин любимец. Любовь не пирожное: если ты делишься любовью с одним человеком, это не значит, что меньше остается для кого-то еще. Любовь знай себе растет всякий раз, когда в семье новый ребенок.

Позже доводы обретают еще больше смысла вокруг секса. Зачем плохо думать о партнерах, оставляющих вас на часок, чтобы пойти потереться ограниченной частью своего тела о такую же часть тела других людей, незнакомых? В конце концов вы же не стали бы гневаться, если бы они сыграли в шахматы с кем-то, кого вы не знаете, или присоединились к группе медитирующих, где ведут интимные разговоры о личной жизни при свечах, не так ли?

Рабих не в силах перестать терзаться вопросами: где была Кирстен в прошлый четверг, когда он звонил ей и не получил ответа? Кого она старается поразить своими новыми черными туфлями? Почему, когда он дает запрос «Бен Макгвайр» поисковику ее ноутбука (который тайком прихватил с собой в ванную), все, что тот выдает в ответ, лишь скучный обмен сообщениями по работе между ним и Кирстен? Как и с помощью чего еще они общаются? Установили скрытые почтовые ящики в Интернете? Или по скайпу? Или по какому-нибудь новому шифрованному сервису? И самый важный и идиотский вопрос: каков Бен в постели?

Идиотизм ревности делает ее соблазнительной мишенью для тех, кому не дает покоя дух морализаторства. Им бы поберечь дыхание. Как нравоучительны и просто глупы ни были бы нападки на ревность, от них не отмахнешься: нам следует признать, что мы попросту не в силах сохранять здравомыслие, услышав, что та или тот, кого мы любим и на кого полагаемся, касался губами или – более того! – даже рукою до кого-то другого. В этом нет смысла, конечно же, – и мигом возвращает нас вспять к зачастую трезвым и верным мыслям, которые, возможно, приходили в нашу голову, когда нам случалось в прошлом предать кого-то. Но тут мы не подвластны разуму. Быть мудрым – значит признавать: случается, когда для мудрости попросту нет места.

Он сознательно старается дышать медленнее. Кажется, будто он сердит, но в душе он просто объят ужасом. Он пробует прием, о котором когда-то услышал как о почерпнутом из журнала: «Представим, что Кирстен действительно позволила себе кое-что с Беном, то что она могла бы этим поступком продемонстрировать? Что я хотел «сказать» тем, что был с Лорен? Хотел ли я бросить Кирстен? Решительно – нет. Так же и она, когда была с Беном, то тоже не хотела убегать. Наверное, просто чувствовала невнимание к себе и свою ранимость и захотела утвердиться в своей сексуальности – в том, о чем она уже рассказала мне как о своей потребности и как о том, что мне тоже нужно. Что бы она ни натворила, это, видимо, было не хуже того, что случилось в Берлине, что само по себе отнюдь не было так уж плохо. Простить ее – означало бы примириться с теми же самыми порывами, какие были и у меня, и понять, что они были не больше врагами нашего брака и нашей любви оттого, что были ее, а не моими». Звучит очень логично и возвышенно. И все же нет в этом ни малейшей разницы. Он принимается учиться «быть хорошим», только не в нормальном, а в эдаком вторичном смысле: слушая проповедь или покорно следуя общественным правилам от безысходности или от пассивного, трусливого почитания традиции. Он становится более приятным человеком, каким его делает самое надежное и действенное средство из всех возможных: он получает шанс исследовать долгосрочные последствия плохого поведения изнутри.

До тех пор пока мы бессознательно пользуемся благом преданности других, самообладание в случае адюльтера дается нам легко. Постоянное неведение предательства создает неважные предпосылки для того, чтобы хранить верность. Вхождение в состав подлинно более верных супругов требует от нас болезненно пережить какие-либо по-настоящему прививочные случаи, когда мы временно предаемся безмерной панике, чувствуем, будто над нами совершено насилие, будто мы на грани краха. Только тогда запрет на предательство наших «вторых половин» обращается из успокоительной банальности в постоянно четкий моральный императив.