Рэмси Кэмпбелл - Усмешка тьмы

Что-то сухое и пушистое, словно ком паутины, повисло у меня на голове. Белые тонкие нити лезут в глаза. Судорожными движениями я пытаюсь сбить мерзость с макушки, и вижу свое бледное отражение на дисплее, демонстрирующем мою бедность. На мне шутовской колпак, увенчанный бубенцом. Развернувшись так резко, что стул едва не падает оземь, я бросаю шапку дурака через весь зал – и слишком поздно понимаю, что на меня нахлобучили рождественскую «сантаклауску» с белой опушкой. В точно таких же за моей спиной стоят Марк и Натали.

– Марк! Какого черта?

Хотя его широкая улыбка и слегка блекнет, но не пропадает.

– Их продавали на рынке! Я решил, что тебе тоже понравится.

– Я же сказал, Марк, я занят, у меня нет времени на глупости.

Натали, кажется, пытается его утешить.

Что ж, если он так расстроен моей реакцией на шутку, почему он все еще ухмыляется? Хотя, скорее всего, ее утешающий тон адресован мне – она смотрит на монитор с выписками по моему счету и говорит:

– О, Саймон.

– Не волнуйся. Все сейчас решится. Не сдвинусь с места, пока все не решится.

Марк подхватывает шапочку с прилавка перед окном кассира, за которым, сквозь завесу жалюзи, просматривается силуэт оператора, работающего на компьютере.

– Ну разве она тебе не нравится? – спрашивает он меня.

– Ладно, давай, надень ее на меня. Чего я буду выглядеть умнее других?

Когда Марк с волнением и энтузиазмом нахлобучивает на меня «сантаклауску», телефонная трубка обеспокоенно спрашивает:

– Алло?

– На меня кто-то только что нахлобучил дурацкую шапочку. Ну, не просто «кто-то». Мой сын. Ну, не совсем мой. Сын моей невесты.

Натали, похоже, думает, что ее присутствие – или игривый настрой Марка – отвлекают меня, поэтому спрашивает полушепотом:

– Нам подождать на улице?

– Останься. Я бы не отказался от свидетелей, – говорю я и возвращаюсь к трубке. – Так или иначе, давайте не отвлекаться. Связь была настолько плохая, что я, должно быть, не расслышал имя той девушки, но это не важно. Важно вот что – как вы закроете дыру в моем аккаунте после того, как вернете мне деньги?

Я снова теряю самообладание – не спасает даже то, что я напоминаю себе: клерку на том конце разговора не виден помпончик, качающийся у меня перед носом. При виде своего бледного отражения в мониторе я представляю, что за мной наблюдает шут в дальнем конце экрана – шут, который содрогается от насмешливого хихиканья, когда Том говорит:

– Боюсь, не все так просто.

– Я тоже этого боюсь, приятель, – Зубы не разжать, меня еле слышно, даже огрызаюсь с трудом. – В чем проблема-то?

– Разрешение на перевод пришло от вас.

Разве он не должен обращаться ко мне «мистер Ли Шевиц» хотя бы время от времени? Сейчас меня бы устроило даже безликое «сэр».

– Исключено, – заверяю я нас обоих.

– Но наши компьютеры не могут провести платеж самостоятельно.

У меня возникает соблазн задуматься вслух, является ли вера в высокие технологии новой религией, но тут Том говорит:

– Боюсь, вам придется подробно изложить для нас ситуацию в письменной форме, прежде чем…

– Я уж еде лалето! Прачи тай тепро шло епись мо! – предложение прочесть старую жалобу, несомненно, утратило свою целостность, потому что Том уточняет:

– Как вы связывались с нами?

– Поели к тронной почти, – отвечаю я, щелкая зубами и пытаясь вернуть словам смысл. – По электронной почте.

– Я как раз сейчас проверяю корпоративный ящик. Боюсь, от вас никаких писем не поступало. Недавних жалоб нет.

– Но яппи ссал вам! Ипасы лал! Кто тажи егопалу чилл! – слова превращаются прямо во рту в бессмыслицу. – Ублюдок! – выпаливаю я неожиданно четко, с запозданием осознав, что эту мысль озвучивать вряд ли стоило.

– Прошу прощения?

– Я знаю, кто виноват. Он украл мою работу, задумал очернить меня, а теперь еще и мутит что-то с моими деньгами! Он повсюду в Интернете!

– Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы…

– Я не знаю его имени. Только никнейм. Не говорите мне, что его нельзя разыскать. Должен быть какой-то след. Разберитесь, как ему удалось взломать мой аккаунт!

– Извините, но я не могу понять, о чем вы говорите. Если бы вы могли написать…

– Вот еще. У меня есть язык. Речевая форма коммуникации – одна из самых древних, знаете ли, – с каждым словом мой язык все хуже подчиняется мне, и приходится прилагать усилия, формируя слова. – Двусмешник. Вот как он себя зовет, – мне кажется, что если у меня получится выговорить дурацкий ник, словесный затор прорвется. – Двумсешник! – чуть ли не плачу я в голос. – Двушмесник! Двусмешкин! – слово шипит по-змеиному и вьется у меня на языке, а мне только и остается, что таращиться да лыбиться. – Двусмешник!!! – ору я, вспоминая постановку «Табби против телефонисток» в часовне; на ум приходит лицо Чарли Трейси – беспомощно оскаленные зубы, закатившиеся глаза.