Роман Солнцев: Золотое дно

Я в гору поднялся быстро, даже слегка задохнулся после долгого сидения в автобусе. Почту с двумя синими почтовыми ящиками по бокам от входа увидел издали сразу, но где же Лева? Я его по дороге не встретил. Неужто упал, ослабший от голодовки, и его увезла «Скорая помощь»?

Но, к счастью, он оказался жив-здоров. Подойдя к дверям почты, я услышал его зычный бас, у него с юности низкий, важный голос. Это именно он сейчас обиженно мычал:

— Ну, почему-у? Объясните, почему-у?

Работница почты нежным шепотком ему что-то объясняла.

— Как гражданин России, я имею право, — продолжал Хрустов, стоя перед стеклянной стенкой с окошечком, тряся хилой бородкой и размахивая листочком бумаги в правой руке, — сказать нашему президенту всё, что я думаю! Я его избирал!

— Но в таком тоне нельзя, — продолжала сотрудница почты. — Я не могу принять вашей телеграммы.

Я остановился у входа, я не хотел помешать моему давнему приятелю. Тем более, что увидел — из другого конца холла на Хрустова наставлена видеокамера, там некий усмехающийся молодой парень с плеча снимает лидера, надо полагать, для телевидения.

Лева между тем был в мокрой от пота желтой распашонке, в черных трико, в тапочках. Он изрядно облысел за минувшие годы, только над ушами и на затылке еще вились сизые кудряшки.

— Скажите, люди! Скажи, нар-род! — зарычал, не выдержав, Лев Николаевич, оборачиваясь к народу, но увы, никакого народа за спиной не оказалось, стояли лишь двое — я и тележурналист. И Хрустов, не узнав меня в горячке обиды, крикнул мне: — Почему я не могу сказать президенту лично, чтобы он уходил, пока Россия не вспыхнула, как скирд соломы?!

— Я думаю, даже если у тебя примут телеграмму, она не дойдет, — ответил я.

— А мы с вами на брудершафт не пили! — вдруг взвился Хрустов. — Извольте называть по имени-отчеству!

— Лев Николаевич, — обиделся я. — Вы меня не помните?

Прыгающим глазами он попытался сосредоточиться на мне и, наконец, смутился — так подгнившее дерево рушится… отбросил бумажку, затряс руками, подбежал, обнял. Он дышал часто-часто.

— Родька! До чего довели страну!.. И никакой до сих пор свободы слова!.. А уж ГЭС просто украли! — И во весь голос, в сторону видеокамеры. — У нас укр-рали нашу молодость, нашу победу, нашу славу!

И пятидесятипятилетний Хрустов заплакал, положив голову мне на плечо…

Мы побрели вниз, к реке, к бараку. Лев вдруг ослабел, у него подкашивались ноги, я его вел, как пьяного…

Издалека услышали гармошку — на крыльце барака какой-то лохматый босой парень яростно рвал меха и сам хрипло докладывал знаменитую песню наших отцов:

Я спросил:

— А что, красный флаг с тех еще времен?

— Да нет, — снова осердился Хрустов. — Коммунисты воткнули. Но поскольку они тоже в оппозиции, пускай…

В комнате, куда меня завел Лев, на трех из четырех коек возлежали полуодетые мужчины нашего возраста, среди них и тот, что подсказал мне, куда направился Хрустов. Над ним как раз и склонилась белокурая девушка в белом халате, с фонендоскопом в руках.

— Не упрямьтесь… я обязана смерить. — И через паузу. — Если вы умрете, меня посадят в тюрьму.

— Ну уж, посадят!.. — Наконец, тот протянул мощную руку. — Андрей меня зовут.

— А меня Люда. — И девушка, надев на его руку резиновую опояску, принялась накачивать грушей воздух. — А вы, Хрустов, почему далеко ходите? — Она усмехнулась. — Вы, наверное, подкрепляетесь, тайком едите шоколад?

Ничего не ответив, Лев лег на грязноватую постель и закрыл глаза.

— Ой, ой… давление как у школьника, который переучился… — сказала Люда Андрею. — Вам пора выходить из голодовки. Рекомендую сладкий чай, куриный бульон. — И поскольку мужчина молчал, повернулась к Хрустову. — Измерим у вашего руководителя. Лев Николаевич!

Хрустов молча протянул тонкую руку, со следами врачебных, я надеюсь, уколов.

— Ой-ой-ой… пульс как у Наполеона… — ужаснулась медсестра. — Меньше пятидесяти. У вас же обычно под восемьдесят! Я вас немедленно госпитализирую.

— Нет! — рявкнул Хрустов. — Мы здесь жили, Людмила, мы здесь работали, мы здесь умрем, если наши требования не будут приняты!

Медсестра села на табуретку возле него и тихо сказала:

— Ну, во первых, Лев Николаевич, вы все живете в новых домах. Кроме одного или двух.

— Я, я тут живу!.. — откликнулся из угла небритый, скуластый, как балалайка, коротенький мужичок. — Я уйду, если дадут двухкомнатную.