Ксения Букша - Рамка

Это я очень понимаю! – вставляет Алексис. – Про людей – это я так хорошо понимаю! Я тоже на это надеюсь. В смысле Лёшки. Чтобы люди, ну, люди вокруг.

Да… – кивает Георгий. – Как-то всё так перемешалось, что никаких людей вокруг него уже и не было. И что с этим делать, всегда непонятно. Откуда этих людей взять, если их нет? Вот на моих похоронах… – говорит Георгий как-то неуверенно и опускает глаза, но прокашливается, переглядывается с Николаем, и они берут друг друга за руку, – вот на моих похоронах, – более уверенно повторяет Георгий, – было столько людей, что я даже удивился!

Это потому, что тебя все любили, – Николай Николаевич.

Ну хорошо, вас любили, а царя что ж – не любят? – Георгий. – Вон на похоронах Сталина тоже народу было!..

Это другое, – Николай Николаевич, задумчиво.

А потом однажды после конференции отраслевой была с ним встреча, человек на двадцать директоров бывшего пятого главка, – продолжает Георгий, – и вот я стою и странное чувство, знаете

как будто все кругом начинают страшно косеть

мгновенно, как от газированной водки

прям покачиваются, как под ветром

или как будто поветрие какое-то – рраз! – как будто газ пустили какой-то, оцепенение и эйфория одновременно, застывшие улыбки, разъехавшиеся лица

а я стою и мне неуютно – ну знаете, как трезвому в застолье

и тут же я себя ловлю на такой мысли панической

«счас увидят, что на меня не действует, и – ужас!»

и, следующим шагом после этого укола ужаса – мгновенно чувствую, что тоже косею

ох, я отследил этот момент! – Георгий значительно подымает палец (хороший рассказчик)

я понял, откуда берётся «царь»!

и я устоял перед «царём»!

Стряхнул с себя наваждение

ведь это простая штука оказалась

достаточно один раз стряхнуть, выявить, и дальше проще

хотя смешно это кажется – «устоял», как будто там есть перед чем «устоять»-то

ерунда, кажется

да… и ерунда, и не ерунда

а все вопросы задают, а он что-то такое отвечает – сидит, как обычно, кивает участливо

ручки сложил свои, четвёрочник – выучил, но не претендует

вставляет фразы понимания

строит точно, лепит это своё понимание

то как тихая змея

а то имитирует деловой тон, чёткий, конкретный

иногда срывается и на крик

и снова затихает

и вот в какой-то момент я чувствую, что меня начинает тошнить

жутко тошнит причём, и ещё… не то запах, не то тепло, исходящее от него

алюминиевое какое-то тепло, масленое

не то какой-то привкус во рту или силу, направленную на меня

в общем, я даже за беседой не смог следить

всё старался – только бы не сблевать

вываливаюсь из кабинета весь белый, на полусогнутых

а остальные вокруг – прыг-скок-перепляс

почти все в эйфорическом настроении, как под кайфом

и (каждый): «Боже! Он так меня понял!

Он меня та-а-ак слушал, та-а-ак понял, как меня никто ещё никогда не понимал!»

и только один ещё, кроме меня, нашёлся – не кайфует

я с ним взглядом встретился

а он тоже белый весь

тоже – стряхнул наваждение

мы кивнули друг другу

и с тех пор знали, что можем друг другу доверять, – заканчивает Георгий и смотрит на часы, а потом на брата, долго-долго, и поправляет ему воротник пиджака.

И встаёт.

И Николай Николаевич тоже встаёт.

Что, – старший озабоченно, глядя на его ноги, – ботинки-то мои не подошли?

Увы, – младший. – Жмут. Да ничего!..

Ага, – старший. – Ну ладно. – Он смотрит ещё раз на младшего, как будто это ему надо запомнить, а не младшему – его. – Пошёл я, – и не хочется ему уходить, но сгущается темнота, но свет гаснет, но дождь продолжается, и они в келье, и Николай Николаевич стоит посреди кельи, и в полной темноте никто не видит его лица.

Неправильно, – вдруг говорит кто-то.

А это кто? – Янда вдруг привстаёт.

О-о, – голос Органайзера. – Ваше величество! – и движение какое-то в темноте, но не видно совершенно ничего, и где этот самый царь – Органайзер с удовольствием облобызал бы царя, да ничегошеньки не видно, – и тут Бармалей поворачивает чип, и загорается неяркий, недолгий свет.

Царь действительно с ними, но на царя он вовсе и не тянет. Может, сын царя или его внук, но вроде бы нет ведь у царя ни сыновей, ни внуков. В общем, какой-то подросток, – типа Лёшки-лепёшки, – определяет Алексис, – и точно, похож, – такой же недорослый, нежный на вид, скучающий, белёсый и нестриженый. Ладони у него в чернилах, штаны – пыльные и на коленках потёртые и пузырями. А на коленках у него тетрадка, и в этой тетрадке он что-то черкает.