Алексей Слаповский - День денег. Гибель гитариста. Висельник

Горбоносый стоял, скорчившись.

— Задел? — спросил Достаевский.

Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:

— Слегка. Но ощутимо.

— Что и требовалось доказать! — удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. — Лечись!

И повернулся, чтобы уйти.

Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:

— Ты!

Тот обернулся.

Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.

— Подавись своей поганой деньгой, гад!

Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:

— Это настоящие деньги. Это доллары!

— У самих хватает! — закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.

— Ты кто? — спросил Достаевский.

— Я — человек!

— Тебе мало, что ли? На еще! — И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.

— Повторяю — свои есть! — ответил новой сотней Парфен.

Достаевский изумился! — Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! — в четвертый раз подряд изумился!

— То есть они у тебя вот так вот в кармане? — оглядел он мятого небритого Парфена.

— Вот так вот в кармане!

— А давай, — сказал Достаевский, — спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? — он похлопал по бумажнику.

— Давай! — закричал Парфен.

— Тут по две, — сосчитал Достаевский. — Три! — и бросил.

— Три! — потворил его слово и жест Парфен.

— Четыре!

— Четыре!

— Пять!

— Пять!

…

— Пятнадцать!

— Пятнадцать!

…

— Двадцать пять!

— Двадцать пять!

По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и спокоен, и друзья гордились своим товарищем.

— Двадцать восемь! — выкрикнул Достаевский.

Парфен немедленно ответил.

— Двадцать девять, — тише сказал Достаевский — и купюру вытаскивал медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.

Парфен ответил.

Достаевский смотрел в бумажник.

— Ну-с? — спросил Парфен. — Игра окончена? — И бросил свою двадцать девятую победную купюру, а для укрепления триумфа — и последнюю тридцатую!

Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось мальчиковым, обиженным и расстроенным.

И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.

Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней россыпи:

— Еще тысяча.

Парфен с невольной обезоруженностью хлопнул себя по пустому карману.

О, как хохотал Фима! Сотрясался он сам (даже страшно стало за него), сотрясался тротуар, люк канализационный подпрыгивал и звякал, машина его огромная мелко подрагивала, а от мощного сапа, сопровождавшего хохот Достаевского, в этот безветренный солнечный тихий прозрачный осенний день поднялся пыльный смерч, который подхватил деньги, взвил их в воздух бледно-зелеными листьями — и они понеслись в разные стороны, полетели — и вот одна пала прямо в руки мужичка, стоящего сиротливо на балконе, который, выпив бутылочку пива, был обруган зверски женой, что позволяет себе при их нищенском состоянии пиво жрать, когда за квартиру семь месяцев не плочено, за свет — полгода, у ней у самой сапоги окончательно прохудились, и мужичок глядел с пятого этажа и думал, точно ли он насмерть разобьется, если прыгнет; а несколько купюр стайкой влетели в форточку кабинета заведующей детским садом, которая пригорюнилась над листком, где написано было: «Завтрак — каша манная, обед — каша пшенная, ужин — каша гречневая»; а вот две бумажки прикрыли на ладони мелочь, а мелочь эту перебирал в унынии молодой человек, желающий купить цветов своей девушке — и непременно розы, хотя бы две, но и на одну не хватало, и вдруг деньги с неба свалились; а вот аж с десяток слипшихся бумажек прибилось к поднятому вороту молодой женщины, она подняла ворот не от холода погоды, а от холода внутреннего, потому что шла на аборт убивать мальчика, которого они так с мужем хотели к имеющимся двум девочкам, — и женщина считает деньги, смеется, плачет, глядит на небо и бежит домой, к мужу…

Ничего этого, само собой, не было.

Отхохотавшись, Достаевский сказал:

— Ну, мужики! Давно я такой балды не ловил! Спасибо! Берите, все ваше — заработали!