Array Журнал «Зеленый луч» - Зеленый луч, 2017 № 01

— Пойдем, — позвал он ее, но вовсе не властно, и посмотрел на нее уже не тяжело, а как-то игриво, что ли, озорно, по-ребячески.

«Да, он точно не король», — подумала Лушка.

— У меня голова разболелась, — соврала она виновато.

— Тебе надо прилечь.

Они прошли в спальню, где у огромной кровати, прикрытой балдахином мутно-фиолетового цвета, Гурджиев поцеловал Лушке руку и сказал поклонившись:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответила она.

Гурджиев схватил Лушку за руки, притянул к себе и сказал бесцветно, монотонно:

— Ты очень красивая. Ты очень-очень красивая.

Лушка глупо хихикнула, втянув голову в плечи.

Гурджиев вышел из комнаты, а Лушка, собравшаяся уж было лезть под балдахин, зачем-то посмотрела на себя в зеркало… И заплакала…

Заплакала, заворочалась во сне…

Ангел вздохнул, погладил ее по голове, по только-только пробившимся волосам.

— Ничего, ничего, — зашептал он, — надо только подождать. У тебя отрастут волосы, они будут доставать до плеч, они будут даже виться. Ничего, ничего, не плачь. А завтра… Завтра я покажу тебе Хоэншвангау.

И он вышел из дома, ругая себя почем зря за то, что забыл убрать из замка все зеркала.

Она думала, Лушка будет другой. Ну, прежде всего, кожа ее будет белоснежной, волосы — каштановыми, тяжелыми. Она пойдет по улице, весело стуча каблучками, слегка покачивая бедрами, на которых будет ладно сидеть светлая плиссированная юбка. Она придет к ней на работу, поздоровается со всеми, мягко улыбаясь, сядет на краешек стула… И взгляд ее будет печальным, и смех — серебристым…

Смотреть сейчас на Лушку, высоко задравшую плечи, выставившую свои острые поцарапанные коленки (о, Господи, как далеко друг от друга ее колени!) в этой нелепой панамке с нелепым корабликом, нашитым кривовато, будто собравшимся покорять невысокую невидимую волну — было мучительно. Хотелось подойти к ней, шлепнуть по спине, чтоб не сидела, скрючившись как… Как неизвестно кто… Выпрямить ее, разгладить эту вечно топорщащуюся у воротника блузку, сдвинуть колени, руки опустить, положить на юбку, удержать их там немного, чтоб не двигались больше, не чесали за ушами или под носом…

Но тут Лушка громко, слишком громко, сказала:

— Мам, я хочу мороженого!

Дав Лушке пятнадцать копеек, Вера вернулась на обшарпанный колченогий табурет, но лишь она успела вытащить ноги из старых жестких шлепанцев, как подошли покупатели, и ей снова пришлось вставать и взбираться на все тот же табурет, чтобы достать с самой верхней полки вазочку, которую и так было распрекрасно видно.

Вера сидела за прилавком, как в окопе. Заходящих в магазин людей — и тех, кто, медлительно обходя другие отделы, подступал к ней, и тех, кто сразу от дверей наступал на нее; и восторженных («Ах, какая прелесть!.. А вон там!.. А вот та!..»), и недовольных (наверняка думающих «Мещанство» или «Безвкусица») — Вера ненавидела их всех.

Эти покупатели были из разряда восторженных, причем настолько восторженных, что прикупили к вазочке и подсвечник, и две статуэтки. Она заворачивала фарфор в серую жесткую, не желающую сворачиваться бумагу…

— Где косички?

Вере пришлось долго вглядываться в это смеющееся лицо, прежде чем она его узнала.

— Ба! Андрей! Ты?

— Где косички, спрашиваю.

— Какие косички? Фу ты, косички… Косички в школе остались. Еще подергать хотел?

— Специально приехал.

— Ты как? Ты где?

— Я — в Москве. Я — хорошо. У меня работа, квартира, жена и двое мальчишек.

— Замечательно.

— А ты?

— А я… — Вера хохотнула. — А я как-то поехала на море.

И вышла там замуж. Потом вернулась. Без мужа, но с большим-пребольшим животом. Родила дочь. И скоро снова выйду замуж.

— Н-да. У тебя интереснее получилось.

Они хохотали, когда в магазин вошел самый ненавистный Вере покупатель — Беня Головастик. Ну, теперь-то уже не Беня, а Вениамин Иосифович, большой человек в их городе, такой большой, что Веру не узнавал уже лет десять как.

— Андрей? — пробасил он.

«Надо же, — злорадно подумала Вера, — москвичей мы узнаем».

И пока те переговаривались, стала неспешно доставать из коробки, что стояла под прилавком, статуэтки и, бережно протирая их влажной тряпкой, ставить на места тех, что только что купили, унесли, и скоро, скорей всего, увезут в какой-нибудь далекий город.

Они шептали ее имя: «Вера», «Вера?!», «Да, Вера, Вера».

Она вынырнула из-под прилавка.

— Вера, — радостно и торжественно заявил Беня — Головастик. — Это же я, Беня.