Тим Уинтон - Музыка грязи

– Мы занимались любовью, – сказала она, задыхаясь. – На второй день.

– Да, – сказал он, отколупывая белые хлопья мяса с рыбы.

– Кажется, тебе было что-то нужно.

Он кивнул.

– Но я не умолял тебя поехать со мной в Уайт-Пойнт.

– Ты попросил меня.

– Из вежливости.

– И ты хочешь сказать, что я прилепилась к тебе, как зараза?

– Нет. Господи, нам просто было жалко друг друга. Я помог тебе добраться домой. Ты застряла, даже когда оказалась дома. А я… ну, ты меня пожалела.

– Я хотела помочь, – сказала она. – Я думала, что помогла.

– Ты помогла. Я ни о чем не жалею. Черт, я просто сварился изнутри, совсем запутался. Милые мальчики. Большой милый дом на воде. А ты была без работы, приходила в себя после своего американца и путешествия. Вот так все и было.

– Ты думал, что я привязалась к тебе из-за денег? – спросила Джорджи, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.

– Не дури.

– Господи, ты, наверное, был в ужасе, когда я приехала в город с одним рюкзачком.

Джим положил рыбу на тарелку и теперь методично выбирал обжаренные полоски чили.

– Ну, – признал он. – Выглядело это не очень. Но я не мог тебя выставить. Ты была к нам добра…

– И хороша в постели.

– А мне было одиноко, и я пытался из этого выбраться и решил, что мне все равно, что? подумают. Это была часть того, что? я решил изменить. Этот образ, который сложился у людей, то, как они меня видят.

Джорджи внимательно смотрела на него. Тяжелая, почти пугающая энергия снова овладела им. Это ее поражало. Она начинала подозревать, что именно за этой чертой и начинался мир, в котором он жил на самом деле.

– Ты хочешь сказать, – спросила она, – их представление о тебе как о талисмане, о счастливчике, золотом мальчике?

– Нет, – нетерпеливо сказал он, – не это. Не только это.

– Как ваша рыбка? – спросила официантка, стройная молодая женщина с проколотым пупком.

– Дохлая, – сказал Джим, указывая на рыбу. – Хотите проверить?

Они доели ужин в молчании, и Джорджи смотрела на лицо Джима, пока он в полной отстраненности жевал и пил. Она не могла бы сказать, собирался ли он с духом, чтобы продолжать, или просто закрыл лавочку до утра.

После ужина они недолго погуляли по широкому, изрытому пляжу. Желтая луна висела над отелем и над пустошами вокруг него.

В нескольких милях от пляжа, на мысе Гантойме, сиял огонь. Воздух был теплым. Джим шел рядом с ней, расстегнув рубашку. Несмотря на то что светила луна, Джорджи почти не было видно его лица, но через некоторое время она решила надавить на Джима.

– Ты говоришь о семейной репутации? – спросила она. – Это ты имеешь в виду? О переменах.

– Да, – сказал он почти облегченно.

– И зачем здесь что-то менять? Маленькие городки, в них живут легенды. Обычно это все фигня.

– В нашем случае это не фигня.

– Твой отец?

– Война его отымела. Еще до встречи с матерью у него был сын от предыдущего брака. Это я о Второй мировой. Вроде бы этот парень должен быть мне сводным братом. Он попал в плен к японцам. Его замучили до смерти. Кажется, это и перевернуло старика, сделало его таким каменным – он так никогда от этого и не оправился. К тому времени, как появился я, все, что оставалось, так это тот страшный злобный ублюдок. Вот чего им не хватает в Уайт-Пойнте. Этой сволочи, которую я ненавидел. Каких только вещей он не творил!

– А твоя мать?

– Ну, можешь себе представить, почему она сделала это. Он был чудовище.

– Но эта легенда, репутация, с которой тебе приходилось жить…

– Господи, иногда я чувствую его в себе, как отраву… Прямо чувствуется, как это перешло на…

– Ох, Джим, не говори так.

– А ты, черт подери, не понимаешь, о чем говоришь.

Джорджи шла какое-то время злая, наказанная, изумленная.

– Бивер думает, что ты веруешь, – сказала она наконец.

– Вот как? – тупо сказал он.

– Так ты боялся стать как твой отец?

– Я и был как мой отец – вот в чем дело, – сказал он раздраженно. – И Бивер это знает. Эти чертовы добрые старые дни. Я был большая сволочь. Я был испорченный, дикий парень, неприкасаемый – из-за власти, которой обладал старик. Я мог делать в городе все, что хотел, и не сказать, что не пытался. Так я вырос. Таким я был. И никакая частная школа, черт бы ее подрал, не смогла бы этого вытравить. Что еще говорит Бивер?

– Он ничего не говорит, – сказала Джорджи.

– Не пойму, хранит он верность или боится.

– Он что-то видел, ведь так?

– Да уж, думаю, видел он достаточно. Но… да, он видел меня… когда я был вне себя.