Мирослав Рафай - Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Я положил трубку и перевел дух. Я злился. Быстро натянул мохнатый зеленый индийский свитер — я любил надевать его в такие походы, — плотные вельветовые брюки, горные ботинки и форменную меховую шапку, которая отлично согревает голову в самый трескучий мороз.

— Ну, спокойной ночи.

Жена, видно, озябла. Она стояла в дверях, немая, с упреком во взоре, за которым я распознал скрытую злость. Прошипела:

— И вовсе я не хотела быть с тобой. Мне вообще ничего от тебя не нужно. Так, пришла глупая мысль встать, попросить тебя не уезжать. Никогда ты не был и не будешь другим. Раз навсегда говорю тебе, что разведусь, стану жить одна!

— Когда вернулся сын? В одиннадцать его еще не было дома.

— В какой-то дискотеке был. Пожалуйста, не беспокойся о нем. Ни о чем не беспокойся, иди, считай снежные хлопья. Пускай бы нападало на сто метров! Чтоб тебе вообще не вернуться домой!

— Не пугай, — сказал я. — С тобой и спозаранку не соскучишься…

— Дело твое. И прощай. Прощай! — выкрикнула она, нахмурилась, судорожно сцепила пальцы. — Видеть тебя не хочу!

— Не устраивай сцен.

— Никогда не устраивала. А жить с тобой — вот уж не радость. Никогда не было радостью.

Я отпер дверь, сунул ключ в карман. Перекинул через плечо сумку и вышел на промороженную лестницу.

— И не возвращайся! Найди себе притон, ночуй там, живи, где хочешь и с кем хочешь. Не хочу я с тобой жить! Слышишь? Не хочу!

— Будь здорова, — ответил я и запер дверь.

Но еще раз вернулся. Жена стояла в прихожей, прислонясь к кухонному косяку. Мне стало ее жалко. Впервые за долгое время, может, за целый год, стало мне ее жалко, но я ничего не мог поделать. Надо было идти. А может, этого-то и не следовало делать. Она все стояла, неподвижная и ненавидящая, и вдруг я понял ее, взглянул как бы с другой стороны. Она не шагнула ко мне, нет, даже не шевельнулась. С лестницы несло ледяным холодом — она даже не поежилась. Я добился обратного. Наверное, меня вернуло какое-то сентиментальное чувство или, скорее, смутное желание понять друг друга, увидеть какой-то просвет, чтоб можно было забыть оскорбительные слова, и добился обратного. Она ожесточилась. Глаза холодные, не желающие понимать. Роли сами собой переменились — теперь уже я будто клянчил, а она сурово отвергала. Все напрасно. У меня были убеждения, у нее — мечта, без которой она не могла жить. Мне не хотелось дольше слушать, как воет сквозняк, тянущий из натопленной комнаты, и видеть, как жена не желает меня знать. Захотелось — это было мне так необходимо! — просто выйти вон, чтоб завеяло меня стометровым снегом, а потом постепенно выгребаться из-под него…

— Будь здорова, — повторил я и вышел, и больше уже не возвращался.

Мысль о человеческом достоинстве не дает мне покоя с тех пор, как я узнал, что его могут отнять у человека. С сознанием этого достоинства не рождаются, и никто его никому не прививает. Оно даруется человеку, и важно, как он с этим даром обходится. Со старым Максом я познакомился в «Приятных встречах». До этого я его не знал, потому что пришел в управление, когда Макс там уже не работал. Ему перевалило далеко за шестьдесят. Я уважал его. Когда мы сошлись поближе, он порой заглядывал ко мне.

Я не понимал, откуда у него такая жажда узнавать как можно больше о моей работе и почему он всегда с такой точностью хочет определить, когда можно зайти ко мне. Он не желал встречаться с бывшими сослуживцами и предпочитал являться после окончания рабочего дня, когда во всем здании воцарялась тишина. Он стучался, входил в мой кабинет и останавливался перед большой картой района на стене, вновь и вновь разглядывая ее. При этом он что-то мурлыкал и бурчал себе в усы, время от времени поглядывая на меня, а то и подзывая к карте. Мы повесили ее под стекло, потому что, если держать карту в шкафу, она сомнется.

Старый Макс готов был без конца рассказывать, когда и какую дорогу прокладывали под его началом. Между его страстным отношением к результатам своего труда и стремлением скрыть свое присутствие в управлении было какое-то странное противоречие, непонятное мне. А так как старый Макс был человек вполне разумный и рассуждал трезво, то я долго ломал себе голову, в чем же причина такого его поведения.

Причину эту я узнал случайно. Раз как-то ездил я на трассу и возвращался на попутной машине, отправив на своей дорожного мастера дальше по линии.

Подобрав меня, попутка с ходу взяла крутой подъем за карьером, пересекла на вершине подъема рельсы узкоколейки, по которой возили камень к дробилке, и въехала в тучу пыли, поднятой тяжелыми самосвалами, пыхтевшими с готовым щебнем. Солнце пекло. Сзади, в горячем дрожащем мареве, как в зеркале, отражалась лента новой асфальтированной дороги, прямой, точно линейка, и окаймленной фруктовыми деревьями. Молодой, незнакомый мне водитель, с приятным, несколько полным лицом и добрыми глазами, гнал как сумасшедший. Мотор выл на предельных оборотах, машина среза́ла изгибы дороги так, что покрышки визжали.