Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Дед втягивал голову в плечи и комкал шляпу. Выглядел он довольно-таки мирно, но внутри у него все прямо бушевало. Какой я для этой тетки дедуля?! Учтиво поклонившись, он сладко извинился:

— Не сердитесь, барышня.

Уборщица вопросительно подняла брови, но тут же сообразила, что дед издевается. Она была не то чтобы старуха, но на фильмы, доступные после шестнадцати лет, ходила бы уже добрых лет сорок, если б ее не раздражали глупые разговоры голых людей в постели. Ну почти в каждом фильме голые мужчина и женщина, лежа в постели, вели разговоры о жизни. Часто также ели, по большей части курицу… А как этот дед обращается к ней?!

— Ага! — торжествующе рявкнула уборщица. — Так вы еще и…

Из зала вышла маленькая воспитательница.

— Добрый день.

— Добрый… — прогудел дед.

Уборщица стукнула ведром и исчезла в зале.

Воспитательница, росточком не больше кустика цибебы и такая же сладкая и душистая, поигрывала новой ручкой. Ручка почти что целиком была будто золотая.

— Сегодня я узнала, — начала она смущенно, — что ваш внук тогда… и вправду ручку не ломал.

— Он же говорил, а? — Дед держался как игрок в покер со столетним стажем, но при этом вырос по крайней мере сантиметров на пять.

Воспитательница покраснела и погладила Еника по голове, но тут же вспомнила о своей роли в этом мире.

— Но вам следует приходить за внуком вовремя, — напомнила она с ударением и, гордо выпрямившись, закрыла за собой дверь зала.

— Я уж думал, ты не придешь, — упрекнул Еник деда.

— Я, да чтоб не пришел? — устало запротестовал дед. — Я всегда приду, заруби себе на носу… — Он хотел продолжить речь о том, как можно полагаться на настоящих мужчин, но мигом растерял все свое красноречие, осознав вдруг, что с ним в любой момент запросто может что-нибудь случиться и Еник станет ждать напрасно. — Если только со мной что случится, — неуверенно добавил он, вздохнув, отчего его кольнуло под лопаткой и в голове загудело так, что он даже схватился за лоб и не расслышал, что говорил Еник.

— Ты слышишь? — потянул его Еник за штанину.

— А?

— Не хочешь прокатиться на самокате?

— Я?! На самокате?! Ты что надумал! Я уж и дышать толком не могу, и голова у меня кружится…

Совсем обалдел, ужаснулся он, но когда завел руку за спину, чтобы пощупать, что же так болит, с трудом вернул ее в прежнее положение.

Еник сморщил подбородок.

— Пойдешь к доктору?

— Что мне там делать, — раздраженно оборвал его дед. — От старости ни один доктор не вылечит.

Они шли по улице и не разговаривали. Еник вел самокат, держа его за руль, даже звонок не соблазнял его потренькать. Дед не мог подобрать слов и объяснить Енику, что ему было бы гораздо хуже, если б он шел один. Вдруг дед остановился, пораженный. Ворота Прохазкова двора были распахнуты настежь, и у створки, как на сцене, Прохазка рубил дрова. За его спиной, чуть повыше сада, висело оранжевое солнце, и тень Прохазки подпрыгивала на самой дороге. Белая палка стояла у ограды, а топором он так махал над головой, что страшно было смотреть.

— Проклятье… Чтоб тебе ни дна ни покрышки!.. Сволочь проклятая, — со вкусом ругался Прохазка.

Полено было обколото со всех сторон на острие, однако Прохазка упорно, снова и снова ставил его на колоду. Но не успевал он поднять топор, как полено падало.

Прохазка опускался на колени, шарил по земле и ругался так, что дрожали крыши.

— Ах ты паршивец!.. Калека несчастный!

К воротам прибежала Прохазкова, остановилась, притопывая на месте, юбка у нее колыхалась, а волосы разлетелись крыльями.

— Оставь, ради бога! — кричала она, стоя на почтительном расстоянии. — Опомнись и брось!.. Изувечишь себя!

— Ты что думаешь?! — разорялся Прохазка. — Кенаря себе из меня сделала? Мне уже дальше некуда увечиться! А тебя изувечу, если не уберешься!

Нашарив наконец полено, он поставил его на колоду, поднял топор.

— Как бы не так, козявка…

Полено качалось, но топор, со свистом разрезав воздух широкой дугой, точно и ровненько располовинил его.

Прохазка не сразу поверил, а потом даже подпрыгнул.

— Ты видела?.. Видела, каков удар?!

— Я с тобой не разговариваю! — со слезами в голосе откликнулась Прохазкова.

Дед минуты три не дышал, охваченный дурнотой.

— Ну… что ты на это скажешь? — выдохнул он наконец устало. — Точно, как из пушки.

— Ты можешь лучше, — мудро польстил Еник.

— Ты же видела, — проворчал сердито Прохазка. — Какой был удар!