Ян Костргун - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Пан профессор, вас к телефону.

Встаю. Понимаю, что зря меня беспокоить не стали бы.

Звонит Итка. Обыкновенно, когда у них в неврологии что-нибудь срочное, переговоры со мной ведет только она. Объясняет мне, что у них в клинике больной с большой сосудистой аномалией. Она сейчас как раз смотрит на ангиограмму — оперативное вмешательство не терпит отлагательств. Было бы хорошо, если бы это обсудили на сегодняшней конференции.

— А нельзя подождать до следующей? — защищаюсь я. — У нас график забит до предела!

Она отказывается меня понимать. Аномалия огромная, и времени терять нельзя.

— Видишь ли, если она слишком велика, то уже это само по себе… — тяну я.

— Разумеется. Я знаю, что для операции предпочтительны меньшие. Да только…

— Что «только»? Если б ты знала, как тут все сложно… Я уже не могу требовать от врачей большего.

— Понимаю. Можешь мне не рассказывать. Да только… это ведь Микеш.

— Какой Микеш?

— Сколько ты знаешь Микешей?

— Микеш из интерната Главки?

— Он самый, — подтверждает она. — Вы его звали Митей.

— Откуда ты знаешь, как мы его звали?

— Да уж знаю. Может кто-нибудь прийти с его историей?

— А сама ты не можешь?

— Нет, у меня амбулаторный прием. Вот что, — произносит она приглушенно — должно быть, не хочет, чтобы ее слышала сестра, — придет, наверно, наш доцент. Ему не терпится показать вам эти снимки лично.

— Я счастлив!

И снова она ратует за то, чтобы взять Митю пораньше. У него уже что-то вроде вялого паралича руки и начинает двоиться в глазах. Как бы не началось кровотечение.

— Ну ладно, пускай доцент приходит прямо сейчас, — говорю я.

И, не утерпев, добавляю:

— А как вы узнали, что он был со мной в интернате? Он спрашивал про меня?

— Не думаю, да и какое это имеет значение, — нетерпеливо перебивает она. — Только, пожалуйста, не отказывай ему сразу. Взвесьте все. Вспомни, сколько аномалий ты оперировал, и большей частью успешно…

— Ну, насчет большей части ты преувеличила, я тебе покажу цифры, сейчас я как раз делаю таблицу для конгресса.

— Ну, поступай как знаешь. Просто я думала…

— Я понимаю, товарищ по интернату, но пойми, я сначала ведь должен увидеть!

Иду назад к врачам. Митя… Внешность молодого Вертера, меланхолическое бледное лицо, темная волнистая шевелюра. И характер был романтический. Писал стихи, некоторые даже печатали. В интернат пришел позже меня. Учился на философском. Мы некоторое время жили вместе. Потом ко мне переселился Поличанский, тоже медик, нам было удобно вместе заниматься. А Микеш как раз договорился с Фенцлом — они прожили в общей комнате до самого закрытия интерната. Ни один из них не успел тогда завершить курса: пришла оккупация, и все полетело к чертям.

Врачи меня ждут: производственное совещание кончилось. Приношу извинения, должен их ненадолго задержать. При слове «аномалия» покорно садятся. Я знаю, что они думают. «Аномалия — конек шефа!» Вижу по ним, что случай их не очень заинтересовал.

Танцующей походкой вошел доцент Хоур из неврологической клиники. Итка любит его копировать. Берет молоточек двумя пальцами и встряхивает головой:

«Студенты, неврологическое обследование должно выглядеть эстетично. Молоточком проверяют рефлексы, а не забивают гвозди».

Он приветствует нас преувеличенным поклоном, пространно извиняется, что должен нас немного задержать. Наконец достает снимки. Врачи уже не кажутся индифферентными. С любопытством сбились возле негатоскопа. Видим образование, похожее на светлый клубок. От него вьются приводящие и отводящие сосуды. Наш рентгенолог показывает нам сосуды, которые, очевидно, питают аномалию. Молчим. Всем ясно, что ситуация неразрешима.

Первое слово за мной. Нерешительно говорю:

— Ужасно она большая. Нечто подобное я оперировал два года тому назад, и это было невероятно сложно…

— Убрать ее полностью просто невозможно, — полагает Кртек.

— Слишком глубоко она залегает, уже в одном этом серьезный риск… — поддерживает его Румл.

Суждение Гладки особенно категорично.

— Бессмысленно, — говорит она. — Там уж наверняка атрофия прилегающей ткани. А если вспомнить, что это лобная и височная доли…

Хоур встряхивает головой и патетически возвышает голос:

— Но у него ни малейших нарушений высшей нервной деятельности, атрофии серого вещества безусловно нет. Он высокоинтеллектуален, я сам его обследовал. Мы с ним немного поговорили на французском. Это его область. Он даже читал мне в оригинале Вийона, Элюара…