Юрий Буйда - Стален

Подошел поезд, следующий до станции «Алма-Атинская», я вскочил в вагон и с облегчением откинулся на спинку дивана.

За последние двадцать лет лица в метро изменились: исчезли одышливые мужчины с пухлыми портфелями, все реже встречаются московские евреи, итээровцы, работяги, все больше юных менеджеров в дешевых костюмчиках, шалых девушек с рюкзачками, молодых провинциалок в поисках счастья, старушек в поисках дешевизны, бизнесменов, обсуждающих по телефону не вчерашний футбол или «как хорошо посидели», а поставки алюминиевых окон или ставки по кредиту…

На «Автозаводской» в вагон вошел молодой молдаванин с аккордеоном, и когда поезд вынырнул из тоннеля и помчался к мосту, он красивым голосом запел:

Сначала ему подпела молодая компания с пивом в руках, потом подхватили две пьяненькие бабенки за пятьдесят, потом еще кто-то, и вот уже весь вагон – московские евреи, итээровцы, работяги, юные менеджеры, девушки в поисках счастья, старушки в поисках дешевизны и бизнесмены – подхватил, запел во всю мочь, во весь надрыв, а поезд стучал по мосту над рекой, покрытой битым льдом, вдоль набережной полыхали огни, над трубами вдали стояли столбы белого пара, русские звезды светили ярко, лиловые, дикие и страшные в своей красоте, и когда поезд уже начал втягиваться в тоннель, посреди вагона вдруг поднялась во весь рост старуха в квадратном пальто, раскинула руки и рыдающим высоким голосом закричала:

И на какое-то мгновение мне показалось, что эта песня никогда не кончится, что она так и будет звучать, кричать и плакать до надрыва, пока грохочущий поезд с безумным машинистом не сорвется с железного своего пути, чтобы проломить стены, с воем вылететь на простор, а потом, охваченный алым сиянием, унесется в бескрайние заснеженные поля, затеряется в огромных, как тоска, черных лесах, раскинувшихся от океана до океана, запропадет, исчезнет, сгинет навсегда в русской вечности, и при этой мысли, пронзившей меня ледяной иглой, стало и хорошо, и пьяно, и бессмертно…

Вскоре Люсьена прислала письмо, в котором делилась соображениями об особенностях нарратива в моих поздних рассказах и как бы между прочим просила прислать файл, оставленный в моем компьютере: «Это расшифровки наших разговоров. Обидно терять двухнедельную работу».

Файл назывался без затей – Razgovor. На первых страницах текста участники разговора Л. и С. обсуждали судьбы рассказа, пытаясь придерживаться хоть какой-то логики, а потом шли разрозненные куски – об интеллигенции и либерализме, о Чечне и Кумском Остроге, о Розе Ильдаровне и Лариске, о Головине и Ольге Антроповой, о жеманности языка, объединяющей Набокова и Солженицына…

На предпоследней странице приводилась известная цитата из Чехова: «Надо, чтобы за дверью каждого счастливого, довольного человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда-болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как и он не видит и не слышит других. Но человечка с молоточком нет, счастливый так и живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер в спину, и все обстоит благополучно».

Ниже следовала фраза: «Человек с молоточком стал человеком с молотком».

Помню, в тот день мы говорили о возвращении моды девяностых – пальто оверсайз, широких штанов, платьев-комбинаций, кожанов три четверти, бейсболок с плоским козырьком, потом об осени 93-го и трупах на Дружинниковской улице, о силе обстоятельств и свободе выбора, о двадцатом веке с его тошнотворным гуманитаризмом, экзистенциалистской клоунадой, пустопорожним новым романом и прочими экспериментами на уровне века посредственностей, о том, как часто идеал свободы подавляет свободу личности, о Мефистофеле XXI века, соблазняющем нынешнего героя правом избранного решать проблемы обезличенного мира, об оппозиции и чеховском человеке с молоточком…

Про человека с молоточком вспомнила Люсьена.

– А потом, – сказал я, – у человека с молоточком подрос сын – человек с молотком…