Юрий Буйда - Стален

– Писатель отвечает перед языком, а не перед обществом. Вяземский написал как-то: «Язык есть исповедь народа». То есть речь идет о самом сокровенном, из чего миллионы людей тысячу лет собирали, варили, выпекали, строили, ковали, писали Россию, ее образ, русский дух… попытайтесь только вообразить, Люсьена, масштаб этой ответственности, перед которой любая другая гроша ломаного не стоит…

– Зовите меня Люсей, – сказала она. – У вас есть горячая вода?

От неожиданности я растерялся.

– Я остановилась в общежитии, – сказала Люся, – а там вчера отключили горячую воду… авария какая-то…

– Свежие полотенца – в шкафчике… под зеркалом в ванной…

Проводив ее взглядом, я вдруг понял, как давно у меня не было женщины.

Через минуту за дверью ванной раздался ее голос:

– Стален Станиславович, без вашей помощи я не справлюсь!

Я помог ей забраться в ванну, разделся, включил душ.

– Намыль меня, – сказала она. – Начни с этой богини…

И приподняла рукой левую грудь.

Редакция выпустила последний в том году номер журнала в середине декабря, поэтому у меня образовалось почти три свободных недели. Я откладывал деньги, чтобы слетать в Индонезию или Таиланд, но болезнь и появление Люсьены заставили забыть о пляжах Бали и Пхукета. А она по телефону взяла отпуск за свой счет «для углубленной работы над диссертацией».

Поначалу мы пытались контролировать объемы алкоголя, потом махнули рукой. С утра до вечера пили, разговаривали под диктофон и трахались, изредка прерываясь, чтобы выбраться в магазин за новой порцией выпивки и закуски.

Когда после обеда я спал, она за моим большим компьютером занималась расшифровкой диктофонных записей. Вечером уточняла непонятные места, и мы снова пускались в бесконечную болтовню.

– А убеждения у углового жильца есть? Или только нервы? – спросила Люсьена. – Ты не левый и не правый, ты не консерватор и не либерал – так кто же ты?

– С большой-большой натяжкой меня можно считать традиционалистом либерального толка. Но это скорее склонность, чем убеждение. Жалею иногда, что не могу быть консерватором – консервировать у нас нечего, кроме кильки и огурцов. А вообще, выражаясь словами Антонио Грамши, я пессимист разума, оптимист действия…

Я рассказывал Люсьене о Розе Ильдаровне и Лариске, о Жанне и Монетке, но умолчал о Фрине и Лу, о Моне Лизе и Алине, а на ее вопросы о семье отвечал очень скупо, часто – лживо.

– Так я никогда не напишу полноценной биографии, – сердилась Люсьена. – Не может же она состоять из рассудизмов, пробелов и вранья! Ты трус, мошенник и плут, Игруев!

Я уже отчетливо понимал, что из затеи с биографией ничего не выйдет, и не скрывал этого от Люсьены. Она хмурилась.

Незадолго до Нового года я проснулся среди ночи от ужаса, весь дрожа, и позвал Люсьену:

– Найди в интернете телефон врача, который выводит из запоя на дому. Это стоит тысяч пять-шесть. Возьми карточку. – Я продиктовал пин-код. – Сними десять на всякий случай… банкомат в магазине за углом…

– Сейчас четыре часа ночи…

– Они работают круглосуточно.

Врач поставил капельницу, объяснил Люсьене, какие лекарства надо купить, и попросил ее дождаться моего пробуждения: «Мало ли что…»

Проснулся я поздно вечером.

Люсьены не было.

В углу прихожей стояла забытая Люсьеной трость, на комоде под ключами меня ждала записка:

«Ты прав: книга не получится. Сейчас и я понимаю, что идея биографии была ложной: ты – самоед, который пожирает себя в полном одиночестве и не нуждается ни в сотрапезниках, ни в свидетелях.

P. S. Взяла у тебя немного денег – надеюсь, я честно их заработала.

P.P.S. Мой самолет вылетает в 23.00 из Домодедова. Буду рада, если приедешь проститься».

Я заглянул в телефон: Люсьена сняла десять тысяч, потом расплатилась карточкой в аптеке, а затем сняла еще сто тысяч. «Доступный остаток 8890,23» – гласило банковское уведомление. Что ж, заработала она неплохо и, в общем, честно.

До метро быстрым шагом через дворы – минут десять, от «Домодедовской» до «Павелецкой» – двадцать две минуты, дорога от «Павелецкой» до Домодедова на аэроэкспрессе займет полчаса, то есть я успевал проститься с Люсьеной.

Энергии моей, однако, хватило только до «Павелецкой». Я устал, проголодался, понял, что не знаю, о чем мы будем разговаривать и как удержаться от вопроса про сто тысяч моих, черт возьми, рублей. Рядовая московская проститутка, если брать ее на два часа в день, обошлась бы максимум в тридцать-тридцать пять тысяч за две недели. А тут – сто тысяч! Да еще восемь сотен за аэроэкспресс туда и обратно. Плюс кофе в аэропорту – сотни три-четыре. И разговор ни о чем, увязающий в тягостных паузах. А потом еще долгий путь назад, домой, где меня ждал только пустой холодильник…