Юрий Буйда - Стален

– Кажется, в кабинете…

Широко улыбнувшись, он небрежно поклонился нам, взлетел по ступенькам и скрылся за дверью.

– Август, сын Льва Дмитриевича, – сказала Фрина, беря меня под руку. – Приемный. Сын официальной любовницы – Нинели. Настоящая хозяйка большого дома… ну и красавица, конечно, и дружит с Матрешей…

– Господи, – сказал я, – сколько ж ему лет? Барину нашему – сколько?

– За девяносто, – сказала Фрина. – Но, как видишь, он еще далек от того, чтобы считать его ресурс исчерпанным. А ведь как попрохладнело, а!

Едва мы вошли в Красный дом, как раздался телефонный звонок: Топоров освободился и хотел бы немного поработать с мемуарами.

– Вряд ли это надолго, – сказала Фрина. – Если пойдешь гулять, надень свитер – он в моем шкафу на нижней полке.

Я выкурил на террасе сигарету, потягивая вино и любуясь первыми красками заката на поверхности пруда, вокруг которого зажглись фонари – такие же матовые шары, как и те, что были расставлены вдоль дорожек и желтели вдали за деревьями.

Было около десяти, солнце еще не село, когда я, надев свитер, отправился знакомым маршрутом на прогулку.

Под козырьком конюшни горели лампы, забранные решетками, в денниках пофыркивали и ворочались лошади, а над серым крестом без надписей тускло тлела электрическая свеча, которую днем я не заметил.

Назад я решил идти через лесок, ориентируясь на свет фонарей, которые были расставлены вокруг коттеджей.

Огибая дом с обширной застекленной террасой, я придержал шаг, вдруг услышав громкий шепот, и остановился под деревом, чтобы не напугать тех, кого мог хорошо разглядеть в свете большой лампы, стоявшей в углу на столе.

Это были внучка Матреши и какой-то мужчина.

Голая Мона Лиза стояла на коленях перед мужчиной, лицо которого лишь угадывалось в тени, – можно было легко догадаться, чем они занимались.

Стараясь ступать как можно тише, я вернулся к конюшням, а оттуда другой дорогой спустился к Красному домику.

Под утро я проснулся от болезненной эрекции, завершившейся бурным семяизвержением, чего со мной не было уже, наверное, лет десять-двенадцать.

Я был мокрым от пота, пальцы дрожали, я был ошеломлен, когда понял, что это все из-за Моны Лизы – из-за этой чертовой Моны Лизы, с которой мы в моем сне буйно совокуплялись…

Русские революционеры не вели дневников. Полицейское преследование, провокаторы, шпионы, предатели, жизнь под чужими именами, тюрьмы, ссылки, бездомность – в такой обстановке дневники были опасны, попади они в чужие руки. А потом, когда они пришли к власти, было не до того: войны, строительство нового мира, внутрипартийная борьба, репрессии.

Старые большевики, со временем взявшиеся за мемуары, полагались скорее на свою память, чем на документы, в которых, говоря между прочим, могли обнаружиться и нежелательные факты их сотрудничества с Охранным отделением, например, или пребывания в эсеровских рядах.

Они писали мемуары, выступая в роли победителей, а потому могли позволить себе любую ложь.

Лев Топоров участвовал в революционном движении с четырнадцати лет, пережил Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и овладел искусством молчания в совершенстве. Однако в своих мемуарах он с небывалой откровенностью – по моим тогдашним представлениям – рассказывал про ограбления банков, казни предателей, убийства невинных, о Гражданской войне, массовых расстрелах мирного населения, после которых он так запил, что был вынужден лечиться у психиатра…

– Мы же все тогда были ницшеанцами, – сказал он как-то за завтраком. – Милосердие казалось позором. Когда закончилась Гражданская, наступило похмелье… Троцкий маялся депрессией… а я так и вовсе скатывался в какую-то смрадную яму… пил, буйствовал, за женой – она была внучатой племянницей Тургенева – гонялся по дому с саблей, хотел зарубить… все портреты Тургенева, а их у нас висело десятка полтора, расстрелял из револьвера… места себе на находил, а когда нашел, все как рукой сняло…

– И что же вы нашли, Лев Дмитриевич? – осторожно поинтересовался я.

– Место, – сказал он с улыбкой. – Настоящее место, Стален Станиславович…

Я сразу вспомнил Пиля с его уклончивостью и улыбнулся в ответ, понимая, что на некоторые вопросы Топоров физиологически не способен ответить.

– У меня складывается впечатление, – сказал я после завтрака Фрине, – что он как будто намеренно живописует все эти ужасы. Отрубленные пальцы, кровища, женщины, которым они набивали прямую кишку порохом, а потом поджигали… Он вроде бы человек со вкусом и должен понимать, что это перебор… отвлекающий маневр? Бьет по нервам, чтобы отвлечь внимание от каких-то фактов своей биографии? Не думаю, что это такой уж продуктивный прием…