Юрий Буйда - Стален

Лев Дмитриевич протянул ей связку ключей, и Фрина без колебаний взяла ее, взвесила в руке, безошибочно нашла ключ от нижней двери и шагнула в полутьму, поставив ногу на первую ступеньку лестницы.

– Ни о чем не беспокойтесь, – сказал Топоров, подхватывая ее под локоть. – Здесь есть все, что пожелаете.

Когда она служила ему в качестве посредницы в разговорах с самыми необычными людьми, он не просил ее хранить эти разговоры в тайне – это подразумевалось само собой. Само собой подразумевалось, что она не будет вести и хранить никаких дневников или даже рабочих записей. Их отношения строились на полном доверии и взаимопонимании. Точно так же и теперь, когда она взяла связку ключей от дома, оба понимали, что происходит, но вслух об этом говорить не стали.

Не было произнесено ни слова о ее отце, которого на допросе убили слесарным молотком, ни о матери, отдававшейся пьяным чекистам по разграбленным квартирам на простынях, еще хранивших тепло чужих тел, а потом погибшей от руки безумного генерала Драгунова, ни слова о зеленой двери, которая на самом деле была коричневой, и ни слова о той ночи, когда она прижималась своим детским животом к брюху насильника, ни о страхе, который вполне может быть иногда голосом любви и жизни, ни о la force des choses – силе вещей, силе обстоятельств, которая ни на минуту не позволяет забыть о том, что свобода выбора и свобода подчинения представляют одинаковую угрозу для человеческой природы…

Выражение «выбор пути» еще в юности поражало ее своей двусмысленностью, пока она не поняла, что выбор пути, который делает человек, и выбор человека, который делает путь, это, в сущности, один и тот же выбор, превращающий человека в существо двойственное, обладающее природой и ангельской, и дьявольской, всегда способное вознестись к высотам жизни и всегда готовое пасть ниже мерзких тварей. А потому вся жизнь человека, даже если он всего-навсего простой потребитель собственного тела, сводится к неустанной борьбе за свое «я», каким бы оно ни было, к борьбе за ту золотую искорку исключительности, за тот морковный хвостик, который придает хоть какой-то смысл его существованию, к той борьбе, в которой не бывает ни побед, ни поражений и которая почти всегда сводится к тому, чтобы не забыть завести будильник перед сном…

Вот этот морковный хвостик Фрина и выговорила у Топорова. Выговорила зеленую дверь, выговорила возможность хотя бы время от времени встречаться с Евой и Карой. Это была жалкая попытка выкупить себя у судьбы, ничтожная малость, настоящий морковный хвостик, но для нее это была важная малость, которая, как ей казалось, позволяла ей чувствовать себя хоть в чем-то неподвластной Топорову.

– Что ж, – сказал Лев Дмитриевич, – вы разумная женщина, Анна Федоровна, и мне еще ни разу не приходилось пожалеть о дружбе с вами. Только помните, что нет в мире более опасного чувства, чем чувство вины: если оно калечит, то это непоправимо…

В тот день Анна Федоровна Страхова стала Фриной, хозяйкой уютного дома в центре Москвы, где и прожила более четырех десятилетий.

Наверху, на втором этаже, она принимала обычных гостей – писателей, переводчиков, для которых Анна Федоровна была прекрасным редактором, коллегой, красавицей и умницей. Работала в своем уютном кабинете, слушала Перселла, занималась переводами Бультмана, Франкла и Банхоффера «для себя». Раз-другой в неделю бывала в издательстве, где получала скромную зарплату.

Время от времени по просьбе Топорова принимала гостей иного рода, спускаясь вниз по потайной лестнице в роскошный будуар, где играла роль любовницы – когда покорной простушки, когда «тупой доски», а когда и умелой шлюхи, позволяющей мужчинам все то, чего никогда не позволяли им жены.

Это были особые люди, которых по каким-то своим соображениям выбирал Топоров, и всякий раз эти люди находили во Фрине именно то, чего им больше всего хотелось.

Протеизм ее был естественным и поразительным.

А когда выяснилось, что в пятьдесят два года ее организм функционирует так же, как в девятнадцать, Лев Дмитриевич попросил Фрину «показаться» в секретном институте.

Фрина не принимала никаких лекарственных средств, не придерживалась никаких диетических ограничений – она просто не старела. Части и системы ее организма вообще не были подвержены естественной деградации, кожа сияла, суставы и сосуды были чисты, мозг и нервная система работали безукоризненно.

Врачи назвали ее «чудом природы».