Юрий Буйда - Стален

Я не знал, что у меня в рюкзаке, кроме восьмикилограммовой гантели, не знал, как это связано со смертью Пиля и связано ли. Возможно, Фрине хотелось избавить меня от встречи с милицией, а остальное было для отвода глаз, чтобы я думал, будто в рюкзаке действительно что-то важное. Но, может быть, там и впрямь какие-то вещи, которые могли бы навести милицию на след… на какой след, черт возьми?

Я вспомнил длинное костлявое тело на ковре, полуприкрытое простыней, круглые желтые пятки, необыкновенно длинные пальцы – и поежился.

А этот слесарный молоток – как он оказался в той комнате?

Я мысленно взвесил молоток в руке, и меня захлестнула волна ужаса.

Господи, неужели они его убили? Они – это кто? Фрина? Алина? Лифа? Почему? Или, может, все-таки его смерть была естественной, но скончался он не там? Как муж Розы Ильдаровны, который умер в постели любовницы, опозорив жену на весь город…

Кропоткинская набережная была пустынна.

Москва-река была покрыта битым льдом.

Впереди показался Крымский мост.

Я остановился у парапета, поднял воротник куртки, отхлебнул из фляжки, закурил, сунул руки в карманы и не торопясь двинулся к мосту.

От волнения и коньяка на мосту у меня скрутило кишки.

Спустившись на берег, прибавил ходу, чтобы поскорее добраться до ближайших кустов. Вокруг не было ни души. Сняв рюкзак, расстегнул брюки, достал носовой платок, присел, зажмурился от острой боли в животе, которая, впрочем, через минуту прошла. Вытер носовым платком пот со лба, потом этим же платком подтерся, застегнулся, протянул руку к рюкзаку – рюкзака не было. Чиркнул спичкой, полез в кусты, обошел все кругом, набрал в сапоги снега, но рюкзака не обнаружил.

Никого и ничего.

Мне доверили важное дело, причем простое дело, а я его провалил. Надо было всего-то навсего утопить это дурацкий рюкзак в реке, не вызвав подозрений у прохожих и милиции, и я с этим не справился. Рюкзак находился в метре от меня, когда я тужился в кустах. Ни звука шагов, ни треска веток, ничего – я не слышал ничего подозрительного. А рюкзак исчез. Исчез сам собой. Вот так я и скажу Фрине, когда вернусь домой: «Рюкзак исчез сам собой». Потом соберу манатки и уйду из ее дома не оглядываясь, как последний мудак, как человек, который подвел женщину в трудную минуту и не может ничего сказать в свое оправдание.

Господи, да лучше б я обосрался в прямом смысле слова, а не в переносном.

Вот он был тут, этот чертов рюкзак, а через несколько минут – его уже нет.

Мистика.

Что там, черт возьми, в этом рюкзаке было? Документы? Шприцы и грязные бинты? Молоток?

Молоток! Молоток…

При мысли о молотке меня прошиб горячий пот.

Я снова зажег спичку и полез в кусты.

Шаг за шагом обследовал заросли, проваливаясь в снег, чиркая спичками, вытирая пот, опускаясь иногда на четвереньки, исходил там все вдоль и поперек, пока не осталось ни одного пятачка земли, где не осталось бы моего следа.

Рюкзака не было.

Исчез.

Пропал вместе с тайной и восьмикилограммовой гантелей.

Я вышел на берег, допил коньяк и посмотрел вверх – надо мною во всю необъятную ширь русского ночного неба клубился и дрожал мрак, в глубинах которого тускло мерцал зловещий багровый огонь.

Мирооставленность – вот что я почувствовал тогда.

Я был брошен миром на обочине жизни, в пустыне, на берегу черной реки, покрытой серым битым льдом, на грязном снегу, возле кустов, где остывало мое говно.

Опустошенный, смиренный, озябший, я поплелся к мосту.

Свернув с Волхонки на улицу Фрунзе, я услышал шаги. Точнее, шаги я слышал и раньше, но только на Фрунзе до меня дошло, что меня снова пасут стеклянные ботинки. И когда я это понял, мне вдруг стало легче. Может быть, не все так плохо, как я думал? Может быть, со смертью Пиля разобрался кто надо, признал ее естественной и закрыл тему? Может быть, и на исчезновение рюкзака уже всем плевать? Ведь если бы все было иначе, стеклянные ботинки не следовали бы за мной, словно этой ночью ничего не произошло…

Я придержал шаг – меня обогнал молодой мужчина в темной куртке и начищенных до блеска ботинках, да, тот самый, хотя лицо его я никак не мог запомнить. Хотелось догнать его, попросить огонька, поблагодарить за службу, спросить, как пройти на Тверскую, признаться в любви к Боратынскому, пожать руку, обнять, вдохнуть запах его «Шипра», что угодно, лишь бы услышать его голос – голос живого человека, само существование которого свидетельствовало о неизменности моей жизни, но он исчез в темноте, и я побрел к Моховой…