Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Его берет злость. Потом злость сменяется страхом. Чья это злодейская выдумка? Надо выйти в сад и подкинуть часы какому-нибудь лягушонку или кроту.

Молоденькая белобрысая уборщица продолжает сметать часы и иронически улыбается. Кажется, она понимает все, что сейчас происходит, и ей смешна эта его борьба с искушением. Может быть, все это испорченные часы?

С часами в кармане он выходит в утренний, влажный, элегический сад.

Радость и страх. Часы топырят карман. Все видят их. Почему-то он с украденными часами в кармане – главное в саду событие.

И вот в этом сне, который он воспринимает как реальную жизнь, он вспоминает о своих гордых юношеских снах, в которых также оказывался не раз под враждебным обстрелом смеющихся, негодующих, шипящих глаз, но вспоминает он также и то, что в тех снах он видел себя кем-то вроде Чацкого или Арбенина, его бодрила мысль о собственной исключительности; теперь же, выходит, он просто воришка. „Этого-то вы и добивались!“ – злобно думает он.

В деревьях, подобно испугу, мелькнуло удивленное лицо Саши. Саша? Да нет, откуда…

Звук протекающей в стенных трубах воды – первый звук этой жизни. Наверное, мама моет на кухне посуду. А может быть, кран включен у соседей.

Он нехотя открывает глаза. В комнате полутемно. Шторы задернуты. День? Вечер? Утро?

Вчера напился. Во рту мерзко. Надо встать и почистить зубы. Открыта ли пивная?

Он лениво вылезает из-под одеяла, ступает теплыми ногами по лакированному паркету. Отодвигает штору и прислоняется щекой к холодному стеклу. Ах, черт, не видно из-за деревьев. Лучшее время – зима. Зимой видно.

Скорей бы уж листья эти поотрывало к чертовой матери. У берез листва желтая, сквозная, как пламя свечи. Хмарь над ними вьется, точно копоть. Эти уже скоро. А тополя, те еще совсем зеленые, жирные. Ах, черт!

Он с досадой возвращается в еще не остывшую постель.

Ему мешало лицо. Он точно помнит – ему мешало собственное лицо. Но как он почувствовал это и в связи с чем? Лицо было словно бы лишней живой инородностью. Как в детстве гусеница, вползшая с воротника на шею.

А с часами что же? подсунул он их кому-нибудь или нет?…

Нет. Конечно. Как это он забыл самое главное? Там, во сне, он вдруг почувствовал, что ему жаль расстаться с часами и что в этом-то и состоит, быть может, ловушка того неведомого, кто смеется над ним. И суть именно в открытости приема: в том, что один ставит ловушку и не маскирует ее, а другой видит, что это ловушка, и добровольно в нее ступает.

Им овладевает веселая дерзость, похожая на отчаяние, и он надевает часы на руку и вдруг оказывается в комнате, в их старом еще доме, в узкой комнате с маленьким глубоким окошком.

Уже поздний вечер. Даже, наверное, ночь. И комната освещается бог знает чем. Может быть, фонарями с улицы.

Тоскливо и страшно. Нет мамы, нет отца. И в то же время он как будто в комнате не один.

Тревога перерастает в ужас. Живые только цифры на часах, и они отсчитывают ему срок.

Но почему он вернулся сюда один?

Хотелось пить. Казалось, надо только глотнуть воды – и тоска пройдет. Со стены смотрел на него „Последний день Помпеи“. Где-то недалеко по стене должны быть еще „Мишки в лесу“ Шишкина. Были и конфеты под таким названием, широкие, с вафельными прослойками, по тем временам недоступно дорогие. Он искал глазами картину Шишкина и не находил. „Убежали мишки“, – сказал он, и во сне это показалось ему остроумным.

Он подошел к столу, чтоб выпить воды. Но в стакане вместо воды колыхался огонь – огонь из ничего. Боясь пожара, он осторожно взял стакан, открыл дверцу печки и поставил его туда. И тут же огонь вогнутым узким конусом втянулся в дымоходную трубу, и вместе с ним будто вылетала его, Андрея, душа.

Вот тут он проснулся.

Ночной ужас холодным потом вернулся к Андрею.

„Кой черт! – думает он. – Я никогда не воровал“.

Но в сны он верит, и сейчас к нему все это возвращается как воспоминание действительно случившегося.

Под дверь проникает из кухни съестной запах. Похоже, мать печет шарлотку. О еде думать не хочется. Ах, какая мерзость во рту! Но выйти почистить зубы – значит столкнуться с матерью, обнаружить себя. Не хочется. Ничего не хочется. Хорошо, сегодня в школу не идти. Четверг – его законный выходной.

К чему бы этот сон, снова думает он. Время. Да… кони вы мои привередливые! Дни мельтешат, как те цифры на часах. Что было вчера – и то не вспомнить.

А что было-то?…

Стыдно, как стыдно!

Он закрыл глаза, и тут же нефтяные змеи поплыли в пульсирующих оранжевых бликах; с ними бы вместе и вчерашнее все унеслось навсегда, но – дудки, слишком легко было бы за все расплачиваться головной болью и неутолимой жаждой. Он знал, вчерашнее вернется, может быть, даже сегодня, даже сейчас вот, память доставит еще ему это удовольствие.