Николай Крыщук - Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

Накидав идей десятиклассникам по поводу прощального вечера, Андрей бежал играть в футбол с ребятами из городского лагеря. Он сам не помнил, когда и как они привязались к нему. Может быть, когда узнали, что он собственными глазами видел игру Пеле, Яшина и Стрельцова. Во всяком случае, вот уже несколько дней ребята ожидали его в конце дня на скамейке у школы. Они были уверены, что он все в жизни умеет делать превосходно – пилить, строгать, кидать в цель, клеить модели, рассказывать истории, играть в футбол… И он все умел.

Как-то директриса Людмила Александровна позвала его к себе в кабинет. Она была из любимого им вчуже типа женщин с повадками комиссара времен гражданской войны, хриплым голосом и вечной папиросой во рту.

– Андрей Григорьевич, – сказала она и тут же закашлялась в смехе. – Вы, мой милый, прямо без оружия всех тут завоевали.

– Неужели? И вас, Людмила Александровна? – спросил он с фамильярностью, которая при случае сходила ему за наивность.

– Меня? В каком это смысле?… – удивленно спросила та. Ей никак не удавалось загасить папиросу. – Об этом у меня, знаете, как-то все не было времени подумать.

Андрей с удовольствием почувствовал, что смутил директрису. В то же время в ее голосе он расслышал раздражение, которого не заслуживал, и это вызвало у него мгновенную досаду.

– Так что случилось, Людмила Александровна? – спросил Андрей.

– Понимаете, у Надежды Ивановны Володя пропал. Он у нас в 10-м „Б“. Очень бы не хотелось привлекать милицию.

Андрея подмывало сказать: „Я ведь не Шерлок Холмс, Людмила Александровна“, – но он только спросил:

– Она знает, где его искать?

– Да найти-то его, пожалуй, можно. Тут и я кое-чем могу помочь. Труднее убедить его прийти завтра на экзамен. Надежда Ивановна почему-то считает, что у вас это получится. – Она на секунду поколебалась, словно раздумывая, нужно ли что-нибудь еще добавить, и, наконец, сказала, взглянув на него светлыми каре-зелеными глазами: – Я, впрочем, тоже так думаю.

Андрей был доволен ответом.

На пути Совершенствования есть уютная станция Безупречность. Он был на этой станции. Здесь, собственно, и кончается „железка“, и пассажиры освобождают вагоны. Большинство из них так и оседает в этих благодатных местах. Другие идут дальше, поддерживаемые лишь тайной своего предназначения и смутной верой в светлый исход.

Андрею казалось, что в эти дни он был как нельзя более близок к своему воображаемому феномену: деятелен, но не суетлив, весел без надсады, внимателен, но не навязчив; он одаривал всепониманием и первым брался за дело, когда требовалась „грубая мужская сила“, и тоже без позы. Образующийся вокруг него ореол он старался просто не замечать, взяв на себя специальную заботу постоянно иронизировать над самим собой.

Ему было не в чем упрекнуть себя. Вспоминая Сашу, он думал о том, что она была бы им довольна. Он ей писал по-прежнему часто, несмотря на занятость. О своих „подвигах“ рассказывал вполне скромно, даже с усмешкой.

Но ответа от нее все не было. Поначалу он не придал этому особого значения. Андрей в эти дни поверил в свою удачу, Саша же была лучшей из его удач. Но вот минула уже неделя Сашиного молчания. Тогда, встревожившись не на шутку, он послал телеграмму.

Во вторник Саша позвонила ему с вокзала:

– Андрюша, мы больше не можем быть вместе.

– Что случилось, Сашка? – закричал он.

– Ко мне в Тарусу приезжал Кеша.

Он уже понял, понял роковой смысл этого ничего как будто не значащего сообщения и все же по инерции спросил:

– Ну и что?

– А то, что вместо него должен был быть ты.

В трубке послышались монотонные гудки.

В этот же день Андрей уехал к маме.

ИЗ ВСЕХ НОШ, КОТОРЫЕ ПРИХОДИТСЯ НЕСТИ ЧЕЛОВЕКУ, непрощение – самая тяжелая. Как знакомо всем это упоение обидой! Еще недавно я был унижен и отвергнут, и вдруг все изменилось. В моих руках оказались незримые нити власти над обидчиком. Потому что я понял: обиженный всегда прав. И чем упорнее он замыкается в своем оскорбленном одиночестве, тем больше, по его мнению, должны мучить обидчика угрызения совести.

Я наказывал Ее непрощением. Я страдал, наслаждаясь своим страданием. Уйдя в пассивную защиту, я обнаружил поистине удивительную энергию и волю.

В позе обиженного я чувствовал себя до невероятного стесненно, неловко, впечатления дня то и дело отвлекали меня, я должен был усилием воли возвращаться к случившемуся и только благодаря этому как-то выдерживал роль. Все еще ощущая себя жертвой, я на деле давно превратился в тирана.