Джесси Бёртон - Муза

– Это моя любимая вещь, – признался один из венецианцев.

– Она прекрасна.

– А где синьор Рид планирует ее повесить?

Я заглянула в план. Рид непременно хотел поместить «Руфину и льва» рядом с «Женщинами в пшеничном поле», но та картина все еще находилась в ящике. Из-за своих размеров «Фруктовый сад» едва ли поместился бы на той же стене.

– Пока что поставьте ее сюда, – сказала я, давая венецианцам понять, что картина будет в безопасности в углу выставочного зала.

Хотя было чрезвычайно интересно оказаться там в этот день – открывать деревянные ящики (словно рождественские подарки, но более высокого пошиба), повсюду натыкаться на опилки и гвозди, ощущать причастность к замечательному событию – я испытывала какое-то глубинное беспокойство. Каким бы судьбоносным ни было проведение первой в Лондоне выставки Исаака Роблеса, меня не оставляла мысль, что Квик вовсе не считала Роблеса автором этих картин.

Я пошла по залу, чтобы еще раз взглянуть на фотографию, и встала перед изображением женщины – я не сомневалась, что ее звали Олив Шлосс. Полотно «Руфина и лев», работа над которым еще шла полным ходом, находилось позади нее. Я ощутила острую необходимость понять эту фотографию, поскольку именно она должна была пролить свет на истинное содержание картины и объяснить происходящее с Квик. В слегка размытом изображении молодой женщины я искала молодую Квик, полную надежды и страсти. И хотя за последние месяцы женщина сильно похудела, я хотела верить, что могу разглядеть в этом цветущем округлом лице черты той девушки, которой она была в молодости. Но полной уверенности я не чувствовала. В последние месяцы Квик дала мне одновременно и очень много, и очень мало. Мое стремление получить ответы на волновавшие меня вопросы подталкивало меня придумывать свои собственные – они мне нравились, но это вовсе не означало, что они соответствовали действительности. В очередной раз глядя на эту фотографию (теперь ее герои были уже в человеческий рост), я понимала, что времени совсем не осталось и действовать нужно быстро.

Во время перерыва на ланч я проскользнула в кабинет Квик, взяла из ее запасов бланк с шапкой Скелтоновского института и в спешке принялась имитировать подпись Рида на листке бумаги. Я напечатала короткое письмо, в котором рассказала о проекте «Проглоченное столетие» и о необходимости дополнить его содержание, после чего, набрав полную грудь воздуха, подделала загогулину Рида в нижней части бланка. Бросив письмо в сумку, я дошла до главного офиса школы изящных искусств Слейда на Гауэр-стрит и попросила разрешения проверить список их выпускников. Они едва взглянули на бумагу, и я провела целый час, изучая списки 1935–1945 годов.

Имя Олив Шлосс нигде не упоминалось. У меня возникло чувство, что порвалась одна из последних нитей, но я отказывалась верить, что Олив и в самом деле исчезла. Она была на стенах Скелтона в окружении своих произведений – а прямо сейчас находилась в Уимблдоне, и я имела твердые намерения припереть ее к стене. Найдя телефонную будку, я набрала номер Квик в надежде на ответ.

– Алло?

– Вы ведь так и не поступили туда, верно? – спросила я.

– Оделль, это вы?

Слова звучали как-то странно, она говорила неразборчиво. Я продолжала, несмотря на все отчаяние и разочарование, лицо мое пылало, сердце учащенно билось.

– Олив Шлосс так и не была зачислена в школу Слейда. Но вам это известно, не правда ли? Просто скажите мне правду.

– Школа Слейда? – повторила Квик. – Слейд… Почему вы там оказались?

– Квик, выставка открывается завтра. Вся ваша слава достанется Исааку Роблесу. Мне кажется, вам не стоит оставаться в одиночестве.

– Я не одинока. – Квик замерла, судорожно втянув воздух. – Я никогда не бываю одна.

Сквозь грязные квадратики стекла я наблюдала за лондонцами, носившимися передо мной взад и вперед. Мне казалось, что я под водой, и прохожие – не живые люди, а просто цветовые пятна, мелькающие перед моим взором.

– Я к вам сейчас приеду, – сказала я, сама удивляясь твердости своего тона; кажется, я никогда еще не говорила с такой уверенностью.

Можно было понять, что Квик колеблется. Затем она сделала глубокий вдох и перестала сопротивляться.

– А как же ваша работа? – спросила она. – Вы нужны им на выставке.

Ее протест был слабым, а мне только и надо было, что слышать ее голос. А Квик нуждалась во мне – и прекрасно это знала.

– Вы моя работа, Квик, – сказала я. – Разве вы не понимаете?