Владимир Рафеенко - Краткая книга прощаний

— Как дела? — спросил Мазика начальник путейной части.

— Наладились, — улыбнулся Саша, — наладились, дядь Вань.

Приходил он один. Как правило — в обед.

Неспешно взбирался на холм и смотрел на собак.

Село и станция лежали перед ним внизу. В тылу оставались степь, лесок и речка.

Он ложился и смотрел.

В сумерках, очнувшись, скалил зубы, дышал ветром, ловил мышей.

«Да уж, — думал он, — хорошего мало».

— Хочешь, — сказал один покойник другому, — счастья?

— Нет, — ответил первый, — зачем. Догонимся талой водой.

Церкви в селе нет. Есть поповский дом и флигель, где и служат службы. У попа Валентина отличное низкое женское контральто. По вечерам он для себя поет Доницетти «Любовный напиток». Естественно, на итальянском.

Крупный план. Соленое. Поп поет Доницетти. Волк ловит мышей. Встречи с Лиз.

О дивная страна, о дорога, о пахнущая полынь.

Мазики держали годовалого бычка. Ну вы в курсе.

А во дворе высокой горкой лежали ворованные шпалы.

В стаде бык терялся.

Зайдя во двор, бросался к шпалам и совокуплялся с ними неутомимо.

— Определенно, он видит в них индивидуальность, — задумчиво сказал Заболот.

Лето кончалось. Ливни стекали в городские пруды, гладь которых натягивалась и чернела.

Лопнувшие яблоки катались под ногами и утром лежали холодные. Николай собирал их. Нес на дождливый базар. С базара шел промокший и пьяный. Соседка помогала с бельем. За это ей причиталась ласка с утра и в сентябрь прокопать огород. Немного, если спокойно.

Женщину надо поцеловать. Обязательно. Мой вам совет.

«Чушечка, — думал кратко Николай, — влажненькая моя».

В сентябре соседка забеременела.

— Хорошо все-таки, — говорил он приятелю, — соседу подарок и Богу человек.

Печальный пес ухватил гимназиста за задницу. Получилось пребольно.

— Сам виноват, — написали в газетах, — пес был совершенно здоров.

Вышинская Марта работала в банке. Получала хорошо. Летом поехала в деревню с мужем отдыхать, да и переспала в стогу сена с подвернувшимся мужиком.

— Как наймичка, — думала она мечтательно, идя домой простоволосая, босая, с мокрым букетом в руках.

Дед Филокей прочитал Эдгара По и Майн Рида. Всю следующую ночь с Григорием Пахомовым копали ямы с целью добывания кладов.

Сначала на пустыре за коровником отыскали длинную и сухую осину. В полночь от самой длинной тени самой толстой ветви отсчитали дюжину шагов на зюйд-зюйд-вест и стали рыть.

Утро выдалось неожиданно холодным и дождливым. В выкопанных ямах собирался российский дождик. Серое небо дрожало и по краям сливалось с землей.

Григорий Пахомов присел на камень, счистил грязь с немецкой лопаты и сказал напарнику со странной тоской:

— Нам бы, Филокей, эти книги в детство.

Филокей ел хлеб с сыром домашнего производства и говорил Пахомову:

— Первая моя скончалась в двадцать восьмом. Три года ей было. Вторую немцы в войну угнали. В сорок четвертом сын родился, но умер в самый раз на мой день рождения в пятьдесят пятом. Десять лет прожил, значит.

Пахом постучал сапог о сапог. Поежился.

— Калитку тебе подправить надо, — сказал он и кивнул на Филокеев забор, — тоже, небось, давно стоит.

Филокей прожевал кусок, достал табак и газетку.

— А я не верю в это, — помолчав, добавил Григорий, — ну в смерть, что ли.

— Почему, — сказал Филокей, — умирают же, сам, небось, видел.

— Ну умирают, так это ж не смерть, — пояснил Пахомов, — смерть — это когда не умирают.

— Фантазируешь, — заметил Филокей, — умирают в смерть, не умирают — в жизнь.

— Это когда как, — ответил Григорий. — В жизнь умирают сами, а в смерть по обстоятельствам. Не путай.

Замолчали. Закурили.

— И все ж, — сказал Филокей, — жизнь и смерть — вещи разные.

— Разные, — согласился Григорий, — но не у нас. У нас не разные.

— Ну вот умру я завтра, — примерился Филокей, — кто же жить вместо меня будет? Не ты ль?

— Как ребенок, — сказал Григорий и снова постучал сапог о сапог. — Ты бы лучше подумал, чем ты умирать собрался, — жизнью или, к примеру, смертью. Вот вопрос.

Филокей затянулся поглубже, прищурился, стряхнул пепел.

— Ты, Гриша, не умствуй, — определился он окончательно, — ты ведь младше меня на семь лет.

Шармань моя, шармань. Как говорил Коля Елисеев, плоть от плети моей.