Марк Харитонов - Провинциальная философия - трилогия

– А зачем так насмешливо? Вы что, в это не верите?

– Симеон Кондратьич!

– Погодите, вот получит эта идея признание. Не говорю – подтверждение, это не обязательно, но ведь и не опровергнешь ее до конца.

– О да! – согласился Лизавин.

– Ну вот. А если большинство убедится, что она целесообразна, тогда посмотрим, кто выйдет безумен и заслуживает изоляции. Я где-то сформулировал это условие: безумие должно быть единообразно в пределах системы. Несоответствие… не помню, как дальше.

– Несоответствие ведет к разладу и столкновениям… Вы что, хотите сказать, что икс – это у вас пункт сумасшествия?

– А почему бы и нет? Попробуйте представить, поразмышляйте, выстройте. Важна общепринятая, общезначимая система ценностей, равновесие внутреннего и внешнего, желания и осуществления… Что вы на меня смотрите, как на фотографию?

– Я взгляд ваш пытаюсь поймать. Все ускользаете. А в профиль вас даже не представляю.

– Какой у меня профиль! На тюремной карточке и то не вышел.

– О, кстати, насчет этой фотографии. Я недавно стал ее рассматривать внимательней, с увеличительным стеклом, и мне показалось… нет, я на самом деле различил как будто штриховую фактуру. Она вызывает мысль о ретуши, но еще больше – о рисунке тонким пером, с размывкой, имитирующем фотографию, очень искусно. Надо еще раз взглянуть на оригинал, да все пока нет возможности выбраться в тот архив. Если это действительно не фотография, то чья работа? Не ваша ли собственная? И зачем они? Почему угодила в дело, а фотографий обычных нет? С вами вконец перестанешь что-нибудь понимать, Симеон Кондратьич. Вот я вам рассказал только что про место, где побывал, действительно побывал, но рассказал и уже сам сомневаюсь: не привиделось ли все это мне? Бывало с вами такое чувство? Вот то ли сон видишь, то ли читаешь кем-то придуманное – вдруг больно по-настоящему, и шишку можно пощупать руками. Я главного-то все же не договорил, Симеон Кондратьич. Мне снятся не только свои сны. Я стену эту уже видел, и башню для полетов, надпись, вырезанную ножом по дереву, детский дом или колонию, ковчег Ионы… а среди детей вроде бы своего Колю Язика с белым личиком… все мешается. Там ведь, в усадьбе, уже после детской взрослая колония была, стену ганшинскую дополнили простым ограждением проволочным, остаток башни приспособили под вышку сторожевую. Чьи видения я досматриваю, Симеон Кондратьевич? Дымный воздух, горелый лес, среди крестов истощенные нагие люди стоят в ямах, держатся за руки… Макарьевцы. Мама мне как-то рассказывала про тогдашний голод, она девчонкой была, однажды в поле за ней погнались двое, она оступилась в рытвину, тогда и ногу повредила. Хорошо, знакомый мужик случился, спугнул их, да ее потом отчитал: ты что одна ходишь? В котел захотела? В котел… Вы знали про это? Чего только не было… И я везде как будто присутствую, только себя не вижу…

– А я иногда вас пробовал себе представить, – сказал вдруг Милашевич. – Человека, который когда-нибудь будет меня читать. Сидеть над бумажками, перебирать их пальцами… клеточки души моей, моей жизни, моего мозга. И знаете, именно таким: с бородкой, в рубашке из неизвестной мне материи. Только думал еще, в очках.

– Ну, Симеон Кондратьич, с вами впрямь свихнешься. Этак вы дойдете до того, будто и меня вообразили – вместе вот с разговором нашим и со всем прочим.

– Что вы! Зачем? Ну, разговор, бывало, действительно воображал, и выходил вроде как сейчас примерно.

– А ведь насчет очков вы не так уж ошиблись. Пришлось недавно сходить к врачу, прописал. Давно, говорит, надо было. То-то я до сих пор без стекла штрихов на портрете не разглядел. Еще немного, смогу видеть мир совсем, как вы. Это, наверно, тот же процесс, что делает похожими мужа и жену и раскосыми – русаков, много лет живущих Китаем. Мог бы и пенсне обзавестись для полного тождества, но это вопрос моды, и где достанешь? Что вам еще обо мне приснилось?

– Вы как будто обиделись, Антон Андреевич. Я не имел в виду… Считайте, если хотите, наоборот, что выдумали меня сами. Пожалуйста. И мысли мои, и жизнь, и эти мои слова сейчас сами выдумываете. Я не держусь за авторство. Смешно, в самом деле. Может, нас обоих сейчас кто-то выдумывает, у вас не бывает порой такого странного подозрения? Вот кто-то пишет вашу жизнь, водит скверным пером по бумаге, мы стекаем с чернильного кончика, складываемся из букв. Вот сейчас, когда говорим. Или когда читаем. И нам впору тревожиться, что он еще с нами устроит. Но дело-то в том, что не только мы от него зависим, мы ему тоже зачем-то нужны. Нас творят наши творения. Он, который сейчас сочиняет нас – или думает, что сочиняет, – может, сам в этот миг начинает подозревать, будто его жизнь тоже пишется кем-то. Кто-то невидимый смотрит на него с ожиданием, надеждой, мольбой. Если б вы, Антон Андреевич, знали, как все мы друг от друга зависим. Я реален, если реальны вы, можете ли вы этим проникнуться?